Белая колоннада

— Вы знаете, тетя, как я занята теперь с устройством квартиры.

— Да, да, я не жалуюсь, Киттинька, я не жалуюсь. Я ведь понимаю, — уж если человек влюблен, ему не до друзей и родных.

Накатова сделала резкое движение досады:

— Что это, шпилька, тетя?

— Что ты, что ты, деточка моя! — испугалась тетя Соня. — Зачем ты так, когда же, когда я говорила кому-нибудь шпильки? А в особенности тебе? Да кто же мне ближе, кто же есть теперь у меня, кроме тебя.

Она обняла шею Накатовой худенькими руками и опять заплакала.

Екатерине Антоновне были неприятны эти дрожащие руки, это сморщенное личико, прижавшееся к ее щеке, этот запах камфоры и одеколона, которым пахло от платья тетки.

Жесткий креп от слез размяк, стал клейким и тоже неприятно пах.

— Полно, тетя, — освободилась она из рук тетки. — Вы сами себя разжалобливаете. Вы все одна да одна — возьмите себе компаньонку какую-нибудь.

— Какую же? Молодая со мной соскучится, а старая еще больше скуки нагонит. Вот если бы ты почаще… Впрочем, если ты знаешь какую-нибудь бедную барышню, чтобы почитать приходила, а то у меня от слез глаза совсем разболелись… Только нет, не надо, боюсь, — с чужим человеком тяжело будет.

Тетка замолчала, печально поникнув головой и перебирая кисть подушки, а Накатова опять обводила скучающим взглядом комнату, ей хотелось уйти. Тетка ее раздражала своими слезами.

Яркая полоса зимнего солнца лежала на паркете, и попугай Васька, давно уже пробравшийся в комнату, гордо сидел в этом освещении, сияя своим нарядным оперением.

Накатова уехала от тетки еще более смутная и нервная, чем была по утру. Она находится теперь почти постоянно в таком состоянии духа и сама злится на себя за это.

Она чувствует, она знает только одно — свою любовь к Николаю Лопатову.

Она перестала сдерживаться, она не захотела больше скрывать свою страсть. Зачем скрывать — все равно скоро их свадьба.

Теперь он ей стал близок, но эта близость словно ничего не изменила, она так же чувствует себя ему чуждой, так же продолжает огорчаться его сдержанностью.

Моменты страсти так коротки, так бедны ласками, словно официальны.

Что это? Отчего? Таков ли его темперамент, или он мало ее любит?

Но ведь она не может этого думать. Он все время говорит о свадьбе, огорчается, что они ее отложили до февраля.

— Как это глупо, Китти, что мы не обвенчались перед Рождеством! Из-за устройства квартиры — откладывать наше счастье, — сказал он ей сердито.

— А разве мы не счастливы? Не все ли равно? — смеясь, обняла она его.

— Совсем не все равно. Как ты этого не понимаешь?

— Ну в чем же разница? Ну скажи, скажи? — тормошила она его, смеясь, счастливая высказанным им нетерпением.

Он освободился из ее рук:

— Знаешь, ты такая высокая и величественная женщина, к тебе не идут эти манеры пансионерки.

Он сказал эту фразу так холодно и резко, что она побледнела и сделала шаг назад.

Он сейчас же взял ее руки и, улыбаясь, заговорил:

— Китти, Китти, не сердись! Я с первого взгляда пленился в тебе именно этой величавостью, твоим царственным спокойствием и я хочу всегда видеть тебя такою. Нам обоим не к лицу разводить какие-то глупые романы с упреками, сценами и сентиментальными выходками. Ты находишь естественным наше положение? Удивляюсь тебе! Таиться, видеться урывками — это не в моем характере. После свадьбы мы можем, смотря прямо всем в глаза, быть всегда вместе.

Он говорил очень долго на эту тему, долго и внушительно, держа ее за руку.

Когда он ушел, она просидела целый час не двигаясь.

«Видеться урывками, — думала она. — Кто же заставляет их видеться урывками? Ведь я всегда прошу его остаться, посидеть, это он вечно куда-то торопится. Зачем я так сильно полюбила его? И где же это «счастье любви»? Или о любви у меня ложное понятие, или я слишком требовательна. А может быть, я не умею любить?»

Слезы вдруг брызнули из ее глаз. Ах, как часто она теперь плакала!

Последнее время Накатова даже забыла о Тале, она слишком была поглощена своей страстью.

На этот раз, когда ей доложили о госпоже Карпакиной, она даже слегка поморщилась, так как ждала Николая Платоновича, но, едва Таля вошла в комнату, Накатова сразу оживилась и нежно поцеловала девушку.

— Ну, рассказывайте, Таля, как вы поживаете? — спросила она, усаживая гостью в кресло.

— Как я поживаю? Душевно или телесно? — спросила Таля, вдруг рассмеявшись.

— И душевно, и телесно, — засмеялась и Накатова.

— Душевно — прекрасно, лучше нельзя, а телесно — из рук вон плохо.

— Вы больны?

— Нет, я здорова.

— А как же вы говорите…