Белая крепость

Я вдруг разозлился и подумал, что Ходжа ничего не сможет добиться сам. Мне захотелось, чтобы он это заметил, захотелось сказать ему в лицо, что без моей помощи его размышления ни к чему не приведут, но мне не хватило смелости, и я лишь пробормотал: да, пусть смотрит в зеркало. Хотя нет, дело не в том, что мне не хватило смелости; просто настроения не было. Ходжа разозлился, обозвал меня глупцом и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Через три дня я вернулся к этому разговору, заметив, что ему снова хочется поговорить о «них», и решив продолжить игру: ведь уже одно то, что он размышляет на эту тему, в то время вселяло в меня надежду. Я сказал, что «они» часто смотрятся в зеркало – гораздо чаще, чем принято здесь. «Там» не только во дворцах королей, принцесс и знати, но и в домах простых людей полным-полно зеркал, заключенных в тщательно подобранные рамы и с любовью развешанных по стенам; однако не только по сей причине «они» так далеко продвинулись по этому пути, но и потому, что постоянно размышляют сами о себе.

– По какому пути? – спросил Ходжа с удивившими меня любопытством и наивностью.

Я уже подумал было, что он поверил каждому моему слову, но тут он улыбнулся:

– Стало быть, «они» с утра до вечера смотрятся в зеркала?

Впервые он насмехался над тем, что я оставил на родине. От обиды мне захотелось сказать ему что-нибудь такое, что его уязвит, и я, не задумываясь и сам не веря в то, что говорю, выпалил: о том, кто он есть, человек может размышлять только сам, наедине с собой, но Ходже для этого не хватает смелости. Увидев по его лицу, что он, как мне и хотелось, задет за живое, я обрадовался.

Но эта радость дорого мне обошлась. И дело не в том, что он пригрозил отравить меня. Через несколько дней он потребовал, чтобы я проявил ту самую смелость, которой, по моему мнению, не хватало ему. Сначала я попытался обратить все в шутку – сказал, что о необходимости смотреться в зеркало и размышлять над тем, кто ты такой, говорил не всерьез, что те мои слова подсказаны гневом и желанием его разозлить. Однако по лицу Ходжи было видно, что он мне не верит. Он клялся, что, если я не докажу свою смелость, станет давать мне меньше еды и посадит меня под замок. Я должен размышлять о том, кто я такой, и записывать свои мысли, а он посмотрит, как это делается, и проверит, насколько я смел.

5

Сначала я написал несколько страниц о тех прекрасных днях, что провел с моими братьями, мамой и бабушкой в нашем поместье близ Эмполи. По правде говоря, я не знал, отчего выбрал именно этот предмет для того, чтобы понять, почему я – это я; возможно, причиной послужила тоска о том чудесном, навсегда потерянном времени. К тому же после сказанных мною в горячке гнева опрометчивых слов Ходжа стал так на меня наседать, что мне пришлось писать, вспоминая и отчасти придумывая убедительные подробности, чтобы мой будущий читатель поверил мне и чтобы написанное ему понравилось (точно так же я пишу и сейчас). Однако поначалу Ходже мои записи пришлись не по вкусу; такое, говорил он, мог бы написать всякий, немного подумав; не о таком, уверен он, требуется размышлять, глядя в зеркало; не может быть, чтобы именно здесь заключалась та смелость, которой, по моему мнению, не хватает ему, Ходже. Прочитав, как однажды, когда я отправился на охоту с отцом и братьями, мне навстречу вдруг вышел медведь и мы долго смотрели друг другу в глаза, и о том, чтó я чувствовал, когда наш любимый кучер умер, затоптанный собственными конями у нас на глазах, Ходжа вынес тот же приговор: такое может написать каждый.

Тогда я ответил, что так там живут все и ничего более необычного с ними не случается; что те мои слова были вызваны гневом и я сильно преувеличил, а потому Ходжа не должен ожидать от меня ничего большего. Но он и слушать не хотел, и я, страшась оказаться под замком, продолжал записывать свои воспоминания. За два месяца я с наслаждением и болью воссоздал великое множество моментов своей жизни, незначительных, но с удовольствием извлекаемых из копилки памяти; я размышлял о радостях и печалях, которые мне довелось испытать до того, как я попал в плен и пережил их заново. В конце концов я заметил, что это занятие мне нравится. Теперь я писал уже и без понуканий Ходжи; каждый раз, когда он говорил, что ожидал не того, что ему нужно совсем иное, я приступал к изложению какого-нибудь другого, заранее заготовленного воспоминания.