Белая лань

Тутъ присутствовавшіе не могли долѣе сдержать давно разбиравшаго ихъ смѣха и, давъ волю своему веселью, разразились отчаяннымъ хохотомъ. Донъ Діонисъ не могъ не принять участія въ общемъ весельи, несмотря на свою напускную серьезность; онъ и его дочь первые начали смѣяться и успокоились чуть-ли не послѣ всѣхъ, особенно Констанція: всякій разъ, какъ она смотрѣла на смущеннаго и неуклюжаго Эстебана, она приннмалась снова хохотать, какъ сумасшедшая, такъ что слезы навертывались ей на глаза.

Хотя пастухъ и не обратилъ особеннаго винманія на впечатлѣніе, произведенное его разсказомъ, но онъ почему-то казался взволнованнымъ и озабоченнымъ, и, пока господа вдоволь потѣшались надъ его глупостью, онъ озирался съ очевиднымъ страхомъ и точно старался разсмотрѣть что-то такое между частыми стволами деревьевъ.

— Что съ тобою, Эстебанъ? — спросилъ одинъ изъ охотниковъ, замѣтивъ возростающее безпокойство бѣднаго юноши, который то устремлялъ испуганный взоръ на прелестную дочь дона Діониса, то озирался кругомъ съ глупымъ, растеряннымъ видомъ.

— Что со мной? Да что-то очень странное! — воскликнулъ Эстебанъ. — Когда я услыхалъ тѣ слова, которыя только что повторилъ вамъ, я быстро обернулся, чтобы увидѣть того, кто произнесъ ихъ, и въ тоже мгновеніе изъ тѣхъ самыхъ кустарниковъ, гдѣ я спрятался, выскочила бѣлая, какъ снѣгъ, лань и, перепрыгивая огромными прыжками черезъ остролистники и мастиковые кусты, удалилась; за ней мчалось цѣлое стадо ланей обыкновеннаго цвѣта. Всѣ онѣ, не исключая и бѣлой, которая ими предводительствовала, не кричали, спасаясь бѣгствомъ, какъ простыя лани, а громко хохотали, и я готовъ присягнуть, что ихъ смѣхъ и до сихъ поръ звучитъ у меня въ ушахъ — по крайней мѣрѣ, я сейчасъ его слышалъ.

— Вотъ тебѣ и на! — воскликнулъ донъ Діонисъ съ шутовскимъ видомъ. — Послушай, Эстебанъ, слѣдуй совѣтамъ тарасонскаго попа: не разсказывай про свои встрѣчи съ оленями, любящими пошутить, не то въ самомъ дѣлѣ чортъ отниметъ у тебя и ту каплю разума, что у тебя есть, а такъ какъ ты уже запасся Евангеліемъ и знаешь молитвы святому Варѳоломею, то ступай къ своимъ ягнятамъ, которые уже разбрелись но ущелью. Если нечистая сила снова начнетъ приставать къ тебѣ, ты вѣдь знаешь, чѣмъ помочь: скорѣе «Отче нашъ» и эпитемью.

Пастухъ спряталъ въ свою сумку бѣлый хлѣбъ и кусокъ кабаньяго мяса, хватилъ добрый глотокъ вина, принесеннаго ему однимъ изъ конюховъ по приказанію господина, и распрощался съ дономъ Діонисомъ и съ его дочерью. Не успѣлъ онъ отойти четырехъ шаговъ, какъ уже началъ дѣйствовать пращой; собирая стадо.

Такъ какъ жаркіе часы уже успѣли пройти, и вечерній вѣтерокъ начиналъ шевелить ольховые листья и освѣжать воздухъ, донъ Діонисъ распорядился снова осѣдлать лошадей, которыя паслись въ сосѣдней рощѣ, и когда все было готово, приказалъ спустить своры и трубить въ рога. Охотники выѣхали густой толпой изъ ольховой рощи и продолжали прерванную охоту.

II

Въ числѣ охотниковъ дома Діониса былъ молодой человѣкъ, по имени Гарсесъ, сынъ стараго, преданнаго слуги, особенно любимый своими господами по случаю своего происхожденія.

Гарсесъ былъ почти однихъ лѣтъ съ Констанціей и съ ранняго дѣтства привыкъ предупреждать ея малѣйшія желанія, угадывать и исполнять ея легчайшіе капризы.

Онъ занимался на досугѣ изготовленіемъ острыхъ стрѣлъ для ея самострѣла изъ слоновой кости; онъ укрощалъ жеребцовъ, предназначенныхъ для молодой госпожи, и воспитывалъ для охоты ея любимыхъ гончихъ; онъ дрессировалъ ея соколовъ, которымъ покупалъ на кастильскихъ ярмаркахъ красныя шапочки, вышитыя золотомъ.

Изысканная услужливость Гарсеса и особенная благосклонность къ нему господъ доставили ему нѣкоторую непопулярность среди остальныхъ охотниковъ, пажей и низшихъ слугъ дона Діониса; по словамъ его завистниковъ, во всѣхъ его стараніяхъ предупреждать малѣйшія прихоти госпожи сказывался его льстивый и подобострастный характеръ. Были, конечно, и такіе, которые отличались большей наблюдательностью или лукавствомъ и усматривали въ безконечныхъ ухаживаньяхъ услужливаго юноши нѣкоторые признаки плохо скрываемой любви.

Если это и было справедливо, тайное пристрастіе Гарсеса оправдывалось съ избыткомъ несравненной красотой Констанціи. Только каменная грудь и ледяное сердце могли оставаться невозмутимыми близь этой женщины, съ ея поразительной прелестью и рѣдкой привлекательностью.

На двадцать миль въ окружности ее звали монкайской Лиліей, и она, дѣйствительно, заслуживала этого прозвища, потому что была такъ стройна, такъ бѣла и такъ золотокудра, какъ будто Господь создалъ ее, какъ и лилію, изъ снѣга и золота.