Белая львица

Вот первое, что она почувствовала, когда очнулась. Но после, когда открыла в темноте глаза, было лишь одиночество и страх. Она лежала на каменном полу, и пахло только влажной землей. Ни звука кругом, хотя страх до предела обострил все ее ощущения. Она осторожно тронула рукой шершавый пол. Не цемент, а камень. Значит, она где-то в подвале. В эстерленском доме у деда, откуда ее силой уволокли, такой пол был в картофельном погребе.

Когда чувства насытились скудными впечатлениями, накатили дурнота и нарастающая головная боль. Она не могла сказать, давно ли находится в этой тьме и безмолвии, ведь часы остались на тумбочке возле кровати. И все же она догадывалась, что с тех пор, как ее разбудили и уволокли прочь, прошло много часов.

Руки были свободны, а вот щиколотки скованы цепью: пальцы нащупали висячий замок. Линда похолодела — она в кандалах! Мелькнула мысль: людей обычно связывают веревками. Веревки мягче, податливее. Цепи приводили на память далекое прошлое, рабство и стародавние процессы против еретиков.

Но самым неприятным в эти минуты, когда к ней вернулось сознание, была одежда. Она сразу поняла: одежда чужая. Совсем чужая — по крою, по краскам, которых она не видела, но как бы чувствовала кончиками пальцев, и по запаху какого-то едкого стирального средства. Кто-то снял с нее ночную рубашку и одел — с головы до ног, от нижнего белья до чулок и туфель. От этого Линде стало совсем плохо. Дурнота резко усилилась, она обхватила голову руками и покачивалась вперед-назад. Все это сон, думала она, кошмарный сон. Но это была реальность, и она даже могла вспомнить, что именно произошло.

Она спала и видела сон, хоть и забыла какой. Проснулась оттого, что ей внезапно зажали нос и рот полотенцем. Сильный, резкий запах — и ей показалось, будто она куда-то проваливается. Тусклый отсвет лампы возле кухонной двери озарял ее комнату. Она видела перед собой незнакомого мужчину. Его лицо было совсем близко, когда он наклонился над ней. Теперь, при мысли о нем, ей вспомнился крепкий запах бритвенного лосьона, хотя он был небрит. Он не сказал ни слова. В комнате было сумрачно, но она видела его глаза и успела подумать, что никогда их не забудет. Потом все исчезло до тех пор, пока она не очнулась на голом каменном полу.

Конечно, она понимала, почему все так случилось. Человек, который наклонялся над ней и усыпил ее, наверняка тот самый, он выслеживает ее отца, а отец в свою очередь выслеживает его. Глаза, которые она видела, были глазами Коноваленко, как она их себе представляла. Этот человек убил Виктора Мабашу, уже застрелил одного полицейского и намеревался убить второго, ее отца. Коноваленко проник к ней в комнату, одел ее и заковал в цепи.

Когда над головой открылся люк, Линда совершенно растерялась. Позднее она решила, что он наверняка стоял наверху и прислушивался. Свет, упавший в отверстие, был очень ярок — вероятно, Коноваленко и рассчитывал ослепить ее. Она увидела, как вниз опустилась лестница, потом появились коричневые башмаки, потом штанины. И наконец то самое лицо, те самые глаза, что смотрели на нее, когда она погружалась в беспамятство. Она отвернулась от слепящего света, страх вновь оцепенил все ее существо. Но все-таки она успела заметить, что погреб просторнее, чем ей казалось. Впотьмах стены и потолок были совсем рядом. Возможно, этот погреб занимает все пространство под домом.

Мужчина стоял, заслоняя спиной свет из люка. В одной руке у него был фонарь. В другой — какой-то металлический предмет, который она разглядела не сразу.

Только немного погодя сообразила, что это ножницы.

И тогда она закричала. Пронзительно, протяжно. Ведь он, наверно, спустился сюда, чтобы убить ее, и сделает это ножницами. Она схватилась за цепи и принялась дергать их, будто могла разорвать железные звенья и освободиться. Все это время он светил на нее фонарем, а сам был лишь темным силуэтом на фоне яркого света за спиной.

Он вдруг повернул фонарь к себе. Приставил к подбородку, так что лицо его превратилось в безжизненный череп. Линда замолчала. Крик словно бы только усилил страх. И одновременно ею овладела странная усталость. Слишком поздно, сопротивляться бессмысленно.

Неожиданно череп заговорил.

— Зря кричишь, — сказал Коноваленко. — Никто тебя не услышит. Вдобавок ты рискуешь разозлить меня. А тогда тебе не поздоровится. Так что лучше молчи.

Последнюю фразу он произнес свистящим шепотом.

Папа, подумала она, ты должен мне помочь.

Дальше все произошло очень быстро. Той же рукой, в которой был фонарь, он схватил ее волосы, дернул вверх и начал резать. Она вздрогнула, от боли и неожиданности. Но он держал крепко, не давая ей шевельнуться. Она только слышала сухой звук, с каким острые ножницы кромсали волосы на затылке, возле ушей. Быстро-быстро. Потом он отпустил ее. Опять накатила дурнота. Отрезанные волосы — новое унижение; мало того что он одел ее, пока она была без памяти.

Коноваленко скомкал отрезанные пряди и сунул в карман.

Он больной, подумала Линда. Сумасшедший, садист, безумец, хладнокровный убийца.