Белая мель

Девушка повернула голову, вздрогнула, удивилась, потом, как бы поняв что-то, улыбнулась и быстро встала.

— А вы далеко?

— Только вперед! Пора бы нам познакомиться и перейти на «ты». Кажется, третий раз встречаемся?

— Третий, — робко согласилась она.

— Что вы здесь делали?

— Бродила, цветы собирала... А звать меня Варя.

— Я — Виктор. Ну, набродилась?

— Нет еще.

— Тогда пошли еще побродим? — кивнул в сторону леса.

Она схватила босоножки, завернула их в газету и сунула в сумку.

— Что, босиком?

— Я привыкла. Легче босиком-то. Мне нравится. Можно было б, и в городе ходила — да засмеют. Сейчас вот в купальнике разгуливала, так какой-то на мотоцикле за мной погнал. А я в лес — и ходу. — Она отстала на шаг, поймав его взгляд.

— Варя, чего ж цветы оставила?

— Ну их.

— Чего так?

— У меня в комнате одни букеты, даже есть один в ведре — веник татарников.

— А со мной в лес идти не боишься?

— Чего бояться-то?

Прошли ложбинку с осокой и кочкарями. Продрались сквозь кустарники и наконец вышли в редкий березняк.

— Вон сарана! — закричала Варя. — У нее вкусная луковица! Я сейчас выкопаю!

Потом нашли поляну со щавелем, переросшим и жестким, и крупной зеленой клубникой. Начали ползать, разнимать сочную траву и искать ягоды.

На этой поляне они и остались. На опушке, рядом с колючим татарником, развели костер. У нее в сумке была капроновая фляжка с квасом и батон. Батон поджарили на прутике и съели. Выпили квас.

Зубакин лег у костра. И, глядя на огонь, вспомнил ту девчонку в спортивном костюме.

— Ты спишь? — спросила Варя.

— Нет, — сказал он тихо.

— О чем ты думаешь?

— Послушай, Варя, девочка, мне уже тридцать, а я еще не знаю, о чем можно разговаривать наедине с женщиной.

— А ты не разговаривай. Лежи и думай. Мечтай. Я б всю ночь могла здесь просидеть.

— Вот так, в этом татарнике?

— А что? Это трава. А вот об людей колешься — больно. Ты замерз? Я могу посидеть рядом с тобой. Только ты не хами.

— Я не замерз, Варя. А хамить я еще не научился. Некогда было.

Он снова мельком подумал о девчонке с велосипедом и словно споткнулся об эту мысль, сразу привиделись ее глаза из-под черных прямых голос. Глаза как бы спрашивали: «Ну и что?» — «Ты не волнуйся! — ответил им Виктор. — Я тебя подожду».

— И все же, о чем ты думаешь?

— Варя, я думаю о том, как женюсь, приглашу кореша в гости, как будем мы с ним хлопать друг дружку по спине и вспоминать тайгу. А после он уедет к себе, недалеко тут, за Курганом — уедет холить свой сад. Я останусь здесь строить цеха. Учиться стану. Сына дождусь.

Варька вздохнула.

Всю ночь скрипели коростели в тумане, да иногда всплакивала иволга. Двое сидели у костра, думали каждый о своем.

Утро было пасмурным.

— Ты знаешь, куда прячутся птицы в дождь? — спросила Варька, разглаживая ладошками помятый ситцевый сарафан.

— Нет. Не знаю, — сказал Виктор. — Что будем делать? — Он отряхнул пиджак, подошел к Варьке, снял у нее с волос сухие травинки, накинул пиджак ей на плечи. — Замерзла?

— Ну, что ты! Пойдем искать столовую?

— Можно в столовую, — согласился он, выбираясь из густых росистых кустов ивняка.

— Пойдем вечером в кино? — предложила Варька.

— Можно и в кино.

— Хочешь, приходи ко мне жить, — говорила она, наклоняясь под мокрыми ветками. — У меня, правда, комнатка маленькая. Всего девять метров, но жить можно. Ты не удивляйся, что я говорю так запросто, откровенно. А что? Лучше сразу откровенно, чем потом мучить друг друга. Вот он такой-сякой, ах, она такая-сякая-преэтакая. Зачем? Да? Я вот иду болтаю и вижу, и чувствую, что ты думаешь о чем-то о своем. Позову я тебя завтра — ты пойдешь со мной. Ты добрый. И если будет тебе плохо — ты придешь ко мне, чтоб утешиться. И не больше...

— Перестань, Варя. Всех нас надо утешать.

— Витя, — она остановилась, повернулась, к нему. — Глупенький, ты хоть бы поцеловал меня?

Он, не глядя ей в лицо, обнял ее.

— Пойдем-ка лучше отсюда. Ты извини меня...

— Да уж чего там...

Кустов уже не было. Стояли березы, тихо обвиснув мокрыми ветвями. Они вышли к болотцу, заросшему сплошь тростником да кое-где красноталом. Пошли вдоль него по высокой мокрой осоке. Из-под ног вылетела утка. Остановились и долго смотрели в сумрачный рассвет над болотцем, куда улетела утка. Вышли из березняка на дорогу.

— Смотри, — сказала она, показывая на межу пшеничного поля, — васильки какие некрасивые, закрылись на ночь. И все еще не проснутся. Люди многие тоже в горе закрываются. Знаешь, я родилась в деревне среди болот. На берегу речки у нашего дома росла ива, большая-большая, и мы по ее ветвям забирались и ныряли в реку. А зимой ее ветви вмерзали в воду. Самое загадочное для меня в детстве было — эта ива. Кто ее посадил такую плакучую? Говорили, прапрадед. Он бежал от кого-то в начале восемнадцатого века. А моя мать в первый год после войны умерла под ивой. Возвращалась с покоса. Вить, а вдруг ее кто-нибудь спилил, иву-то? Я иногда брожу вот здесь и рассказываю о себе какому-нибудь колючему татарнику, или кривой березе, или какой-нибудь пичуге, поющей в кустах. Я им говорю, что я была единственная у отца с матерью. Я должна быть счастливой...

— А они?