Белая тишина

— У меня, Кунгас, сердце сильно ноет, — рассказывал Токто. — Меня знают как охотника, многие завидуют моей удаче, а я отдал бы свою удачливость, сменил бы на их счастье в домашней жизни. Кунгас, у меня было много детей, но ни один не стал мне кашеваром, ни за одну дочь я не выпил водки на свадьбе, все они умерли и унесли с собой в могилу по кусочку мое сердце. Я победил хозяев тайги, рек, ключей, я бросил вызов Солнцу и эндури, но я не мог одолеть злого духа — Голого черепа, который уносит моих детей. Теперь у меня дома два внука, я о них всегда думаю, когда в белых стреляю, и тогда думаю. Я очень беспокоюсь о них. Скажи, Кунгас, нельзя ли как-нибудь узнать о здоровье моих внуков? Если бы я сейчас узнал о них, и если они живы, здоровы, то я совсем окреп бы душой и сердцем.

— Я бы тебе помог, Токто, — ответил Глотов. — Но как это сделать — ума не приложу. Если бы ты жил недалеко от Малмыжа…

— Джуен — это разве далеко от Малмыжа? — удивился Токто.

— Не близко, километров сорок с лишним будет. Если бы Джуен был рядом с Малмыжем, можно было бы попросить телеграфиста узнать о здоровье твоих внуков и сообщить нам. Но Джуен далеко находится, да не найдешь человека, который сходил бы туда, узнал о твоих внуках и сообщил телеграфисту. Тяжелую задачу ты задал, на нее я пока не нахожу ответа.

Токто помрачнел и молча сосал трубку. Молчали и Глотов с Пиапоном.

— Я думаю, Токто, твои внуки здоровы, — сказал Глотов. — Они ведь крепыши, я помню их. Давай закроем глаза и попытаемся умом заглянуть на десять лет вперед.

Токто с Пиапоном удивленно посмотрели на Глотова.

— Представим, сейчас зима тысяча девятьсот тридцатого года, — продолжал Павел Григорьевич. — Токто, ты хочешь узнать, как живут твои внуки, ты просишь меня узнать об этом. Хорошо. Я снимаю телефонную трубку и звоню. Алло! Алло! Это Джуен? Скажите, пожалуйста, как здоровье внуков товарища Токто? Здоровы? Спасибо. Вот и все, Токто, внуки твои здоровы.

— Ты думаешь, через десять лет в наших стойбищах такие разговорные трубки появятся? — спросил Токто.

— Обязательно будут! — убежденно ответил Глотов.

— Сказки рассказываешь.

— Нет, не сказки рассказываю. Мы с тобой здесь караулим полковника Вица, замерзаем, обмораживаемся, чтобы твое стойбище стало новым стойбищем, чтобы ты перешел из глиняной фанзы в теплый рубленый дом. Мы воюем, чтобы твои внуки не болели и не умирали.

Токто молчал.

— Сейчас ты хочешь знать, как здоровье твоих внуков, — продолжал Глотов. — Ты не веришь, что телефон появится в стойбищах. Хорошо. Пусть не будет телефона. Но о своем здоровье через десять лет твои внуки будут сообщать письмом. Будут писать: «Дедушка, ты не беспокойся о нас, мы здоровы». Это что, тоже сказка, скажешь? Через десять лет все ваши дети, внуки будут знать грамоту, будут писать и читать, как Богдан.

Пиапон не стал переводить последнюю фразу, но с самого начала разговора ждал момента, чтобы попросить Павла Григорьевича об одном очень важном, волнующем его деле. При упоминании имени Богдана он не сдержался и попросил:

— Павел, ты каждый день с Николаевском разговариваешь…

— У нас нет связи с Николаевском. Телефонный провод тянется от Кизи через Де-Кастри, Круглое в маяк — и все.

— Но все равно ты связан с Николаевском, по твоей просьбе они присылают шутку. Павел, спроси командиров, спроси самого Тряпицына, как там наш Богдан?

Глотов никогда не видел такого выражения лица своего друга. Все его переживания, любовь к племяннику, страх за него отразились на лице Пиапона.

— Узнай, Павел, я тебя очень прошу, — тихо повторил Пиапон.

Павел Григорьевич тут же составил текст телеграммы на имя Даниила Мизина. Пиапон с Токто облегченно вздохнули, и Павел Григорьевич понял, что эти два уже не молодых человека постоянно находились мысленно вместе с Богданом, что они думают о нем, тревожатся за него, хотя ни один из них и словом не обмолвился об этом.

На следующий день телеграмму он отправил с ульчами в Мариинск, чтобы по телеграфу отстукали в Николаевск.

А Токто той ночью увидел сон: молодая, полная сил Кэкэчэ ласкала его и шептала: «Я понеслась, рожу тебе кашевара».

— Внуки мои здоровы, — сообщил утром Токто. — Сон хороший видел.

С того утра прошло десять дней. Каждый день Пиапон встречал ульчей и, поздоровавшись, спрашивал, есть ли письмо из Николаевска. Каюры знали, какое письмо ждет Пиапон, но ничем не могли его обрадовать: телеграмма от Даниила Мизина все еще не поступала.

И сейчас Пиапон, любуясь видом бухты Де-Кастри, нет-нет да косил глаз в сторону поселка, откуда приезжали ульчи. Пиапон знал, что напрасно он ждет каюров сегодня, они застряли с тяжелым грузом на Кизи, сегодня, может быть, доберутся только до поселка Де-Кастри. И ничего удивительного, что они так медленно едут — шутка ли везти на нартах тяжелую пушку и сто пятьдесят снарядов. Пиапон точно не знает, какую пушку везут ульчи, ему кажется, что она должна быть такой же, какую он видел на канонерке, когда его везли из Нярги в Малмыж.

Павел Григорьевич все еще барабанил пальцами по столу. Партизаны молчали.