Белеет парус одинокий. Тетралогия

Впоследствии выяснилось, что, когда Леня Цимбал возвращался к ходу «утка» по хаджибеевской дороге, ему внезапно встретился грузовик с немецкими солдатами. Поравнявшись с Леней, грузовик остановился, и один из немцев окликнул Леню. Возможно, немцы просто хотели узнать дорогу у встречного полицая, только и всего. Но Лене это не понравилось. Он сделал вид, что не слышит. Они окликнули его еще раз, более строго. Тогда, продолжая делать вид, что он не слышит, Леня прибавил шагу, перепрыгнул через кювет и быстро пошел в гору, надеясь добраться до огородов и перескочить через каменный забор, прежде чем немцы очухаются. Немцы еще раз крикнули, чтобы он остановился, а затем, дав несколько выстрелов, выскочили из грузовика. Видя, что дело дрянь, Леня Цимбал быстро упал в снег и решил принять бой — другого выхода не было. Он несколько раз выстрелил в немцев, но от сильного волнения промазал. Однако немцы тут же легли за сугроб и стали воевать по всем правилам. Леня воспользовался этим, вскочил и побежал к огороду, изредка отстреливаясь. Он представлял собою на фоне сияющего снега превосходную мишень, и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы вдруг из-за каменного забора не грянуло разом два винтовочных выстрела. Это стреляли Святослав и Серафим Туляков, пришедшие раньше и поджидавшие остальных, как было условлено, за забором, недалеко от хода «утка». Они стреляли с упора, не торопясь и хорошо прицеливаясь. Два немца так и остались лежать за сугробом, уткнувшись в снег. А остальные трое так растерялись, что минуты на две перестали стрелять. Леня Цимбал воспользовался передышкой, побежал и, перемахнув через забор, свалился прямо на головы друзей. В то же время Черноиваненко, подоспевший с другой стороны, изо всех сил размахнулся и швырнул ручную гранату в грузовик. Граната разорвалась метрах в пяти от кабины. Посыпались стекла, и немецкий шофер в оранжевом полушубке с черным воротником вместе с вырванной дверцей вывалился из кабины. Он пополз по снегу, схватился почему-то обеими руками за колесо, как бы желая встать на ноги, но так и остался на месте в яркой луже крови, которая растекалась по сверкающему снегу. Два немца из трех остальных, как очумелые, с криком «хальт» бросились вперед — с ними было кончено одним залпом в упор, а третий вскочил на ноги, бросил винтовку и, шатаясь, как пьяный, неловко поднял руки вверх. С глупой улыбкой на красном, обветренном лице, мучительно растягивая лиловые, резиновые губы, он топтался на снегу, поворачиваясь во все стороны, до тех пор, пока вдруг ее очутился лицом к лицу с Черноиваненко, который не торопясь шел к нему, с трудом вытаскивая ноги из аршинного снега и с усилием доставая из-за пазухи наган. Поднятые руки немца в пестрых шерстяных варежках задрожали, и Черноиваненко увидел, как его лицо стало быстро менять цвета: из малинового оно стало сначала розоватым, потом сиреневым, потом желтым и, наконец, белым с голубым отражением снега.

— Их виль лебен, — с трудом шевеля губами, произнес немец.

— А как же, — сказал Черноиваненко хмуро. И этот небольшой, странный и такой прекрасный кусочек мира — косогор, покрытый сияющим снегом, густая синяя тень низкого ракушникового забора, воздух, полный льдистой, игольчатой возни морозного солнца, — было последнее, что видел в своей жизни немец, который так хотел жить.

28. Четыре красные и одна белая

Ночью Петя услышал чей-то тревожный голос:

— Товарищ Черноиваненко, проснитесь! Четыре красные, одна белая.

Весь день у Черноиваненко болел седалищный нерв — старый ишиас, особенно сильно разыгравшийся после его охоты за минами. Вечером он принял две таблетки аспирина, закутался шинелями, кое-как согрелся и наконец заснул.

Возле него стоял с фонарем Туляков и трогал его за плечо. Ему жалко было будить секретаря, но Черноиваненко приказал непременно разбудить его в случав сигнала четыре красные и одна белая. Уже давно от Синичкина-Железного не было никаких известий, и Черноиваненко опасался самого худшего. Черноиваненко сел на своей каменной койке и, еще ничего не соображая спросонья, стал быстро застегивать воротник гимнастерки.

— Что случилось? — спросил он, жмурясь от близкого света фонаря.

— Четыре красные и одна белая, — повторил Туляков.

Черноиваненко быстро оделся и, взяв свой костылик, пошел следом за Туляковым. Возле щели стоял Леонид Цимбал с электрическим фонариком в руке и напряженно всматривался в мутную тьму зимней ночи. Два бойца из отряда Тулякова лежали с винтовками снаружи, зарывшись в снег.

— Ну? — сказал нетерпеливо Черноиваненко. — Где же связной?

— Не пойму, — пробормотал Цимбал. — Он дает четыре красные и одну белую. Я ему отвечаю — четыре белые и одну зеленую. Он молчит. Через пять минут я ему повторяю. То же самое: молчит. Даю в третий раз: опять ничего. Вдруг минут двенадцать тому назад он опять начинает давать четыре красные, одну белую. Я ему обратно отвечаю. И в ответ обратно ничего… Стойте! — Цимбал встрепенулся. — Смотрите, опять дает!