Белинский

Имея в виду прежде всего крепостническую и славянофильскую идеологии, Белинский выступает с резкой критикой догматизма. Он противопоставляет догматику ученого, который страстно ищет истину, «тревожимый внутренними вопросами, мучимый страшными сомнениями» и готовый всегда признать свои ошибки, если он допустит их в этих поисках. «Только тот не ошибался в истине, — говорит критик, — кто не искал истины, и только тот не изменял своих убеждений, в ком нет потребности и жажды убеждений» (3, 7, 106).

Серьезный вклад в теорию познания представляют идеи Белинского о познавательной роли искусства. В этом вопросе тесно переплетаются между собой теория познания и эстетика великого критика. В познании мира Белинский отводит искусству и литературе огромное место. В ранний период своего творчества он предполагал, как уже отмечалось, что литература в этом отношении имеет даже примущества перед наукой, которая будто бы может только анализировать явления, тогда как литература способна к синтезу. В дальнейшем Белинский отказался от этой ошибочной точки зрения, но до конца жизни считал, что в познании мира искусство играет огромную роль, что оно представляет собой особую форму познания истины.

Он неоднократно указывал на общность науки и литературы, заключающуюся в стремлении к истине. На первый взгляд иногда кажется, что Белинский отождествлял содержание литературы и науки. Он высказывался в этом духе неоднократно, заявляя, что наука и искусство отличаются друг от друга только формой, в которой выражается одно и то же содержание. Для искусства характерна образная форма, а для науки — понятия и силлогизмы. В своей работе «Сочинения Державина» Белинский утверждает, что «со стороны содержания поэтическое произведение — то же самое, что и философский трактат», что «в этом отношении нет никакой разницы между поэзиею и мышлением» (3, 6, 591). Но философия действует прямо через разум и на разум, чувство и фантазия играют здесь лишь вспомогательную роль, в поэзии же, напротив, фантазия является главной действующей силой. «Поэзия рассуждает и мыслит — это правда, ибо ее содержание есть так же истина, как и содержание мышления; но поэзия рассуждает и мыслит образами и картинами, а не силлогизмами и дилеммами» (3, 6

, 591). В одном из своих последних произведений — «Взгляд на русскую литературу 1847 года» — Белинский развивает эту мысль еще более определенно. «Видят, — пишет он, — что искусство и наука не одно и то же, а не видят, что их различие вовсе не в содержании, а только в способе обработывать данное содержание. Философ говорит силлогизмами, поэт — образами и картинами, а говорят оба они одно и то же… Один доказывает, другой показывает

, и оба убеждают, только один логическими доводами, другой — картинами» (3, 10,

311).

Казалось бы, вопрос ясен: Белинский отождествляет содержание науки и искусства. Однако в действительности это не совсем так. Прежде всего надо учесть, что, сближая таким образом науку и искусство, Белинский имеет в виду не точные, а только гуманитарные науки: философию, историю, политическую экономию, на что он указывает сам. Кроме того, возникает вопрос: что подразумевает критик под общим содержанием науки и искусства? Если внимательно проследить его высказывания на эту тему, то можно убедиться, что речь идет не о конкретном содержании, а о самых общих понятиях, прежде всего об истине. «Содержание науки и литературы одно и то же — истина…» (3, 9, 157). Эту мысль он повторяет неоднократно, заменяя иногда понятие истины другими общими понятиями — бытие, действительность.

Сближая содержание науки и искусства в таком общем, отвлеченном плане, Белинский совершенно прав. Ему это сближение потребовалось для того, чтобы подчеркнуть право поэта на мышление. Критик напоминает, что было время, когда общее мнение отнимало у поэта ум, а у философа сердце. «Поэзия считалась откровением каких-то исступленных вдохновений, а поэтическое произведение — чем-то вроде изречений Пифии, в судорогах кривляющейся на священном треножнике» (3, 7, 49). Отвергая такой подход к художественному творчеству, Белинский заявляет, что «поэт нашего времени есть в то же время и мыслитель» (3, 7, 50), и называет «Фауста» и «Прометея» Гёте философской поэзией, «Дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление сделалось теперь жизнию всякой истинной поэзии» (3, 7, 344), — утверждает критик.