Белые лодьи

— Вот и хорошо, — сказал Чернодлав. — Я сейчас разведу в шалаше огонь, раскалю медный сосуд с камнями, а потом позову тебя. Ты подлезешь под войлок, и мы начнем париться…

— Зачем париться? — наивно спросил киевский жрец.

— Узнаешь…

Древлянин бросил камни в сосуд, разжег огонь и, когда они раскалились, высыпал на них горсть конопляных семян… Кверху с шипением рванулся пар, в шалаше сразу же стало так жарко, как в хорошей византийской терме.

Чернодлав снял с себя одежды и, оставшись в чем мать родила (хотя рожают ли таких бесов земные женщины?!), крикнул Мамуну:

— Залезай!

Служитель Перуна протиснулся вовнутрь шалаша и, вдохнув запах жженой конопли, сразу почувствовал головокружение, но не такое, какое случается от переутомления, а как если бы он начал раскачиваться на качелях.

Эти мысли о качелях, которые устраиваются язычниками в праздник Проводов лета, завладели Мамуном, пока он раздевался и усаживался поудобнее возле медного сосуда.

Через несколько мгновений киевлянина прошиб пот, и он как бы остудил разгоряченное тело, сделав его легким. И когда Мамун закрыл глаза, он увидел себя в яркую лунную ночь на берегу Лыбеди среди предивных девушек, которые, расплетая косы, ходили в длинных белых сорочках и пели грустно:

Миновало-минуло лето красное,Следом осень спешит желтолицая,

Облетели цветы  —  горят ягоды,Одни ягоды ярко-алые…

Так хорошо Мамуну — хоть плачь… И душа рвется наружу, радостно и тревожно.

Конечно же, он не заметил, как, прихватив свои одежды, выскользнул из шалаша Чернодлав и, встав за войлоком, отдышался, хотя ему стоило огромного усилия воли заставить себя оторваться от медного сосуда и не вдыхать более дурманящий запах конопли… Он оделся и стал медленно ходить вокруг шалаша. Шаги его были бесшумны, как у рыси, вышедшей на охоту… Да он и походил сейчас на зверя, караулящего жертву, которая сидела там, внутри, и наслаждалась…

— Пора! — прошептал Чернодлав, остановился и приблизил лицо к войлоку. — Мамун, ты слышишь меня?

Еле различимое «слышу» прозвучало в ответ.

— А видишь на лесной поляне чудесную птицу? Она в золотом оперении, на голове ее изумрудный хохолок, и вся она залита ярким солнечным светом.

— Вижу… — снова тихо донеслось из шалаша.

— Подходи к ней, не бойся… Птица сама зовет тебя и говорит. Слушай внимательно, что она говорит… «Мы с тобой отправимся, почтенный, в страну Верхнего мира, где в сияниях звезд вздымает вершину гора Меру… Я понесу тебя на своих крыльях, взойди на меня, дваждырожденный, взбирайся… И мы полетели… Видишь, что на пути как бы стремятся навстречу стоящие впереди деревья, земля вместе с морями, лесами, борами, горами как бы взметывается вихрем моих крыльев… Держись крепче, Мамун… Сейчас мы уже поднимаемся к звездам. Ветер свистит в твоих ушах, и ты видишь многообразные лица людей, сидящих на разных птицах и поющих. Пой вместе с ними, Мамун! Ведь тебе легко и радостно…

Взлетев, я поднялся в небо,Став ходящим по нему, я двигаюсь уверенно, как ветер.

Все существа видят меня, возносящегося со скоростью мысли,С которой я проникаю в страну Верхнего мираПо пути, сияющему, подобно огню и солнцу.

Впереди нас семь ярких звезд — это Лось, как зовете их вы, русы. Небесный зверь днем скрывается в тайге Верхнего мира, а глубокой ночью взбирается на горную вершину и появляется среди других небожителей. Пока он спит… Но скоро проснется и появится на горе… А вот и она! Слышишь, как бьют бубны, свистят дудки, поют раковины, и звуки их как музыка туч, как бушующее море. Здесь полгода — день, полгода — ночь, одна ночь и один день равны году. Здесь в златых руслах текут реки, озера с золотым дном блестят, как луна. Из этих водоемов берут начало священные потоки, самые чистые и прозрачные, ибо их воды несутся над чистейшим золотом… Это Меру. Но кто там, посмотри?.. Снова эти проклятые киевские архонты… Они на крылатых конях, но ты их не бойся… Ты же на крыльях птицы… Не бойся! — Чернодлав вытер со лба пот, выступивший теперь от чрезмерного напряжения, и повторил: — Ты же на крыльях птицы… И им за тобой не угнаться. Они зовут тебя и упрекают в том, что ты посмел подняться на священную гору, с которой можно достать солнце… Они оскорбляют тебя! И ты, дваждырожденный, можешь обругать их, даже ударить или убить. Погрози им ножом, видишь, охотничий нож висит у тебя на поясе, и пора возвращаться…»

Чернодлав откинул войлочный полог и увидел Мамуна, бездыханно лежащего у остывающего сосуда с камнями. Но костерок еще горел.

Древлянин достал из мешка с семенами конопли хорошо сработанный нож, с которым он не раз ходил на медведя, и положил его возле киевского жреца. Сам снова разделся догола и растянулся рядом.