Белые витязи

   — Ты похудел. К тебе идёт эта шапка! Казак мой, ненаглядный, милый... Куда же ты ехал?

   — В госпиталь, куда отвезли моего казака.

   — Казак твой умер...

   — Умер? Царство небесное.

Одну секунду пролетела грусть, как облачко в ясный летний день, и сейчас же исчезла она и растаяла. Что значила смерть перед всесильной любовью!

   — Не грусти. Я с тобой теперь. Не надо грустить, когда так любишь, моё солнышко ясное.

   — Как ты здесь?..

   — Ах, тяжело рассказывать! Берг всё рассказал тогда... В тот ужасный день... Не знаю, право, что он рассказывал такое, но меня нигде не стали принимать... От меня сторонились. Я всё сносила. Ведь я за тебя страдала, за моего милого Петруся... Постой, дай досказать, ну, довольно, довольно...

Она отбивалась от его поцелуев, а он целовал её губы, щёки, шею, целовал розовое ухо и чёрный локон.

   — Ну, оставь. Разве можно так? Сломаешь. Ты ведь сильный... А тут война. Я в сёстры милосердия... Всё, как посмотришь-то на чужие страдания, легче станет.

   — Ты страдала?..

   — Как же, ведь о тебе ни весточки, ни слова, ничего. Не знаю даже, жив ли ты. А я тебя полюбила.

   — За что?

   — Разве любят за что? За всё. Любовь разве спрашивает. За кудри твои русые, за глаза твои серые, за губы, милые, родные, за шею, за силу, за всё... — И она целовала его и, прижавшись к нему и обняв, вдруг откидывалась и ясным взором смотрела ему в глаза... — Мужчина!.. казак!.. муж! — и быстро падала на его высокую грудь и, как кошечка, ластилась и извивалась...

   — А Платов что?

   — В немилости. Поехал на Дон собирать полки.

   — За что?

   — Его оклеветали. Сказали, будто он был пьян в день Бородинского сражения.

   — Боже мой!

   — А как твой папа?

   — Скучает, бедняга. Ему тяжело без меня. Он хороший. Он один ничему не поверил, что ему говорили, и тяжело ему было, а отпустил всё-таки. Понял, что мне легче так-то будет, у дела.

   — Добрый старик!

   — Слушай, ты долго останешься у меня?

   — Как позволишь.

   — А тебе как надо?

   — Завтра к вечеру надо быть в Стромиловой деревне. Послезавтра — сражение.

   — Сражение?! Береги себя, Петрусь, ненаглядный...

Нахмурился казак.

   — Милый! Для меня... — И горячий поцелуй ожёг его губы. И эта нежно любимая женщина, предмет мечтаний в далёких поисках и на сырых бивуаках, целующая его поцелуями любви, и воздух тёплый, ароматный, и тишина уснувшего сада, и сладкий шёпот нежных уст — всё говорило о любви, всё жгло его сердце и возбуждало нервы. И забылись тяжёлые походы, ушли куда-то далеко неприятности и обиды, исчезли вечные тревоги и волнения, усталость и голод — и тепло, радостно было молодому хорунжему с этой любящей, взволнованной волнением любви девушкой. И бежали часы, лились рассказы о петербургских интригах, о сражениях, об орденах.

   — А где Ахмет?

   — Он остался на бивуаке, близ Стромилова.

   — А это что за лошадь?

   — Занетто.

   — Откуда она у тебя?

   — Достал.

   — Купил?

   — Нет. Не спрашивай, дорогая, этого нельзя знать женщинам.

   — Но почему? Ну, скажи, я так хочу.

   — Ну, право, оставь.

   — Нет, скажи теперь непременно. Мне хочется знать. Я любопытна.

   — Любопытство большой порок.

   — Ну всё равно. Ну скажи, голубок мой радостный! — И она прижалась и ластилась к нему. — Не скажешь? Рассержусь. Ну что за тайна.

   — Это лошадь французского офицера, лейтенанта Шамбрэ.

   — А он где?

   — Я убил его под Кореличами и взял его лошадь, — тихо сказал Коньков.

   — Убил!

Она отшатнулась от него. Её милый, такой нежный и ласковый, — убил! Это ужасно! Страшно подумать.

   — Вот видишь, дорогая. Как же мне быть. Ведь это обязанность моя. Убивать на войне надо.

   — «Надо убивать»! Как ужасно звучат эти слова. Он был стар или молод?

   — Молод. Красив.

   — Быть может, и у него невеста есть?

   — Он женат...

   — Бедная... Зачем ты это сделал?

Поникнул головой Коньков. Слёзы выступили на глазах у девушки.

   — Боже, как война ужасна! Но хорошо, что ты жив, мой радостный, ненаглядный! — и она кинулась ему в объятия, всем телом прижалась к нему и покрывала его всего своими поцелуями; слёзы ещё текли по её лицу, а губы уже улыбались, и счастье светилось в глазах.

И тёмный лес задумчиво шумел сухой листвой над их головами, и чутко насторожил уши золотистый Занетто, и крепче захрапел уставший вестовой казак, сильнее полился аромат цветов, и слаще стали лучи томного месяца...

Уже светало. Предметы стали ясно видны, когда Коньков простился с Ольгой Фёдоровной. И долго стояла она, взволнованная горячими поцелуями, но чистая и святая, и смотрела, как медленно улегалась пыль за двумя всадниками. И дорог, до безумия дорог был один из них ей — тот, что прекрасно сидел на золотистом коне...

Возвращаясь, она встретила похороны Какурина, Она перекрестилась и ничего не почувствовала: ни жалости, ни сожаления — всё-всё победила и залила собою любовь.

XVII

Толкуй казак с бабой.

Казачья пословица

   — Матрёна Даниловна, неужто правда то, что вы говорите? — спросила полная и высокая, с плоским широким лицом, немолодая казачка, закутанная в пёструю шаль, жена есаула Зюзина.

Матрёна Даниловна Кумова, хорунжиха, невысокая, сморщенная старушонка, бойкая и крикливая, поспешно ответила: