Белые воды

В голодный тридцать третий кое-как перебились, хоть и пухли, водянкой брались, но обошлось — не похоронили никого: по весне мерзлую картошку собирали в поле, терли ее да оладьи-тошнотники пекли на сухой, без масла сковородке, а потеплело — траву разную ели, супы варили — из крапивы, щавеля. Бойкий и шустрый Ремаль, единственный брат, пропадал на реке, таскал в подоле рубахи ракушек, крупных, в слизи и мшистых наростах; в чугунке, когда их варили, отвар становился замутненно-молочным, раковины распахивались, желтоватый комочек мяса прятался в их углублении…

И все же Ремаль не дотянул, как мечтал Тимофей Казанцев, до мировой революции: пережив голодный год, он, семилетний мальчик, в очередном, уже сытом, году погиб. Подряжал мальцов соседний с Курлаком совхоз для сбора вишен в саду. Вечером приносил Ремаль за труды ведро спелых, сочных ягод, усаживались, ели «колхозом»: приучила их всех судьба — что выпадало зарабатывать трудом, несли в дом, на общее благо. А в тот полдень прибежали к ним соседские мальчишки с дурной вестью: сорвался Ремаль с вишни, падая, напоролся на сук, прорвал грудную плевру…

Отмаялся в райбольнице двадцать восемь дней — скончался.

По молчаливому согласию всей семьи тянули ее, Идею, меньше принуждая к приработку, школу она закончила, а пристала пора с институтом решать, на семейном совете в один голос заявили сестры: «Ты самая красивая, тебе и идти — учительницей станешь».

Ее приезды домой всегда были праздником; сестры мечтали: «Вот, Идея, станешь жить в большом городе, наезжать будем — хоть на людей поглядим».

Ездил в тот последний год в их Курлак на летние каникулы и Кирилл. Познакомился с сестрами Идеи, пришелся вроде всем по душе, да они ему, видно, не пришлись: вон какие думы навеяли — помехой станут, объедят… Ночь не спали!

Побывала и она у него, вернее, у его родителей, на даче. Поразилась, даже оробела, увидев эту дачу: большой, ухоженный сад, с рядами яблонь, смородины, малины. Слышала от Кирилла: многие годы прикованному к креслу отцу, герою гражданской войны, после руководившему сверхсекретной стройкой и там, вдобавок к ранениям, покалеченному, правительство выделило дачу и сад. Как на чудо-терем, замерев в восторге, глядела она на рубленый, весь будто золотой, окрашенный желтой краской двухэтажный особняк, с замысловатыми резными балкончиками, деревянными точеными балюстрадами.

Чаем с крыжовенным вареньем в прикухонной комнате угощала их с Кириллом усохлая, воздушная, но подвижная и бойкая старушка, с пронзительно острыми, живыми глазами, дымчатый пуховый полушалок прикрывал ей узкие плечи. Кирилл, обращаясь к ней, называл ее удивительно непонятно и вместе точно — «Грушица». Пила она чай, громко прихлебывая, держа: блюдце на весу. Мать Кирилла Идея увидела сначала в окно: крупная, по-купечески дородная, полноликая, с гладко причесанными волосами, тоже с платком на плечах, но снежно-ажурным, невесомым. Она прошла перед окном с овчаркой, — та, рослая, укормленная, будто сознавая власть хозяйки, в почтении ступала чуть позади нее.

Встав на пороге, запечатав собой весь проем, мать Кирилла заулыбалась — переливались, плавились блестки в глазах.

— Чего ж, маманя, так скромно угощаете? — спросила напевно-низким голосом.

— Авось не обессудит, — вкрадчиво отозвалась Грушица, — пока не наша. А вот ежели станет нашей — станем и потчевать по чести!

Проплыв под скрип половиц, мать Кирилла присела к столу обдала изучающим, откровенным взглядом:

— За компанию, если примете…

Помнила Идея и второе свое посещение дачи: из-за болезни Кирилла — он простудился, упросил через товарища навестить его.

Все на даче были заняты весенней приборкой — снимали зимние рамы, мыли стекла, подкрашивали балкончики; какие-то люди работали в саду. В ярком солнечном дне земля, прогреваясь, парила, хмельной дух ее входил побудительным беспокойством, жаждой к порыву, к доброму делу: Идея тоже включилась в работу — с ведром и тряпкой в руках взбиралась на подоконники, торопила Кирилла, вызвавшегося ей помогать. Не знала она, что за ней наблюдали, пока не услышала негромкий голос Грушицы:

— Шура, глянь, ловка, вся в тебя! Не уступит, поди…

Бледный после болезни, умаявшийся Кирилл ухмыльнулся довольно:

— О тебе… Считай, приняли!

А с ней произошло странное: будто облили водой, силы разом угасли — спрыгнула с подоконника, сказав, что опаздывает по делам, — ушла.

Не слышала она уже, как та же Грушица вслед сказала:

— Норовиста, да што уж, объездится!

В тот день, когда встала с постели, проболев после разрыва с Кириллом неделю, подружек в комнате не было — ушли в институт. Нетвердо прошлепала меж кроватей к окну — потянула догадка: выпал снег. Не доходя до окна, вытянувшись на цыпочки, заглянула поверх занавесок и застыла: на непрочной еще, немерзлой земле лежал снег, он укрыл улочку, притрусил дома на противоположной стороне, сниклые цветы в палисадах — было невесомо, светло-трепетно…