Читаем Белые воды полностью

И вдруг — совсем другое, равносильное грому с ясных небес: советские войска перешли в наступление!.. Он тогда — это было поздно вечером, сидел в кабинете — услышал знакомые мелодичные позывные, они обычно предшествовали экстренным, неурочным сообщениям, но, странно, он на этот раз, крутнув эбонитовую ручку, не испытал того знакомого щемящего предощущения — возможно, затянувшиеся ожидания притупили остроту, и даже не показалось ничего особенного в знакомом голосе диктора, не уловил он и явной торжественности, приподнятости, когда диктор начал привычную фразу: «От Советского Информбюро…» Лишь после, услышав ошарашившую весть, ударившую в сердце так, что волна помутила сознание, тотчас как бы плотная темная штора отсекла свет перед его глазами, — лишь после, с закаменелым телом, медленно возвращавшимся сознанием, Новосельцев то ли повторил вслед за диктором первую фразу, то ли диктор ее сам повторил, стал тупо вникать в смысл сообщения.

— В последний час. Сегодня, двадцать третьего ноября, в ходе пятидневного контрнаступления советских войск произошло соединение Юго-Западного и Сталинградского фронтов, в результате чего завершено окружение трехсоттридцатитысячной группировки немецко-фашистских войск…

Дальше диктор пояснял, какие танковые бригады первыми соединились, кто отличился из бойцов, командиров, сколько уничтожено немцев, его техники, — выходило внушительно.

В ярости, взорвавшей его, ослепленный и невменяемый, дослушав сводку, Новосельцев рванул со стола тяжелый, из темного мрамора пресс — «Рекорд», стоявший на тумбочке, звякнул разбитым стеклом, осколки посыпались на пол; в приемнике хрипло треснуло, смолкло и погасло.

И точно бы этот удар, звон стекла, а вслед за тем — гробовая оглушающая тишина вернули Новосельцева в реальное состояние: он опаленно вдруг подумал, что было бы, как бы все расценилось, поступи он так при свидетелях, при сотрудниках, — и ему стало не по себе, ровно бы тошнота на секунду подступила к горлу… Испугавшись, что так, в забытьи, мог ненароком выдать себя, он подхватился со стула, принялся ногой торопливо сгребать с ковра осколки, наконец, в потности и слабости осознав бесполезность этого, сел в кресло, успокаиваясь, думая, как преподнести случившееся, и в голове подсознательно дергалось: «Перешли в контрнаступление! Перешли… Успешное…»

Умерив злое возбуждение, клокотавшее в нем, Новосельцев, еще раз подумав, что все же судьба с ним обошлась милостиво — благо было за полночь, не оказалось свидетелей, иди бы потом, объясняй поступок, — нажал звонок к дежурному сотруднику и, когда тот явился, артистически точно проиграл, кивнув на географическую карту, висевшую на стене:

— Вот морока… Хотел давно перевесить ее. Стал вбивать гвоздь — пресс-папье выскользнуло, ударилось о тумбочку, отскочило… И ведь надо — не на пол отлететь, а в приемник угодить!

— Известно, товарищ начальник! — подхватил дежурный, невысокий старший лейтенант со встрепанными волосами, верно, довольный возможностью проявить себя. — Закон подлости. Ничего, хозяйственники «Рекорд» спишут, а убрать — мигом сейчас.

— Да, давайте, Калистратов…

В последующие дни, слушая сводки, он еще что-то ждал, хватался, будто утопающий, за соломинку: «Случайность, случайность!.. Погодите еще с успехами… Цыплят по осени считают! Немцы еще скажут свое, скажут!» И верно, словно бы стало сбываться его предсказание: двенадцатого декабря созданная немецким командованием группа армий «Дон» предприняла наступление из района Котельникова. Не знал, не слышал об этом пункте Новосельцев — далеком, неведомом, однако несколько дней он жил с думами о нем, все его тайные помыслы связывались в сознании с тем Котельниковом: ну вот, вот…

А потом воздвигнутое в воображении хрупкое здание веры рухнуло: не прорвалась группа «Дон», не вызволила окруженные войска, откатился новоявленный спаситель Манштейн, сдался Паулюс… «Макаронники, вонючие итальянцы, — в крутом раздражении, в злости проклинал Новосельцев, — вояки тоже! Кому доверили? Кому?! И немцы, колбасники чертовы, тоже хороши! В такую ловушку, балбесы, попасть!.. Простофили, идиоты!»


Зима эта для Новосельцева, как он думал, оказалась трагичной и несчастливой, заварная печаль коростой легла на душу, и Новосельцев уже не мог слушать сводки, выдергивал вилку репродуктора, отсекал восторженные и горделивые комментарии, к победе под Сталинградом, к разгрому и пленению хваленых арийских вояк. И держался на пределе, держался с большим трудом: царапали кошки, а должен восхищаться вместе со всеми, должен изображать радость, довольство, выступать перед сотрудниками, вещать об успехах, трубить о «священной народной войне». Теперь, когда оставался один, замыкался в мрачности, а проезжая на «виллисе» мимо уличных репродукторов, у которых толпился люд, не останавливался, как бывало, — проносился на скорости, сомкнув в глухой ярости губы, чтоб черно, зло, в бессилии не выругаться: все чаще ловил себя на том, что выдержка, искушенность могли изменить, подвести.

Перейти на страницу:

Похожие книги