Белый Бушлат

Сколько, например, было среди марсовых исключительно славных парней. Пригласи он нас к себе в салон распить с ним бутылочку-другую, я убежден, что от этого сердце старого коммодора только развеселилось бы, а старые раны его немедленно зажили.

Послушай, коммодор, что за охота тебе, старик, строить кислую рожу, заберись к нам на марс, и мы тебе натравим что-нибудь весьма занимательное.

Нет, право, я был куда счастливей в этом своем белом бушлате, чем старый коммодор с его величественными эполетами.

Одно обстоятельство, возможно, больше чем что-либо другое, придавало коммодору столь меланхоличный и несчастный вид — то, что у него почти не было дела. Ибо, поскольку на нашем фрегате уже был командир корабля, в этом отношении коммодор наш явно был лишним. Какое изобилие свободного времени, верно, набралось у него за три года плавания! Сколько сил он мог бы потратить на самообразование!

Но так как всякий знает, что нет более тяжкого труда, чем праздность, нашему коммодору был еще придан особый человек, чтобы делить с ним упомянутое бремя. Лицо это именовалось секретарем коммодора. Секретарь был удивительно светский и вылощенный человек. Обладая изрядным изяществом, он казался чрезвычайным послом из Версаля. Столовался он вместе с лейтенантами в кают-компании, куда выходила и его каюта, обставленная так элегантно, как мог бы быть обставлен личный кабинет Пелама. Его вестовой развлекал матросов рассказами о всяких флейтах и флажолетах [48]с серебряными клапанами, красивых картинах, писанных маслом, книгах в сафьяновых переплетах, китайских шахматах, золотых запонках, эмалевых пеналах, изумительной выделки французских сапогах с подошвами не толще, чем лист раздушенной почтовой бумаги, вышитых жилетах, благовонном сургуче, гипсовых статуэтках Венеры и Адониса [49]

, черепаховых табакерках, инкрустированных несессерах, щетках для волос с ручками из слоновой кости, перламутровых расческах и сотнях других роскошных принадлежностей, разбросанных по этой великолепной секретарской каюте.

Долгое время я никак не мог уразуметь, в чем заключаются обязанности этого секретаря. Надо полагать, он писал донесения коммодора в Вашингтон и был его переписчиком. И это не было такой уже [50]синекурой, ибо хотя коммодорам на корабле особенно говорить не случается, зато писать приходится изрядно. Нередко приставленный к дверям коммодора караульный прикладывал руку к головному убору и с таинственным видом передавал старшему офицеру записку. Мне всегда казалось, что записки эти должны содержать дела государственной важности, пока в один прекрасный день, заметив в шпигате кусочек рваной, промокшей бумаги, я не поднял его и не прочел нижеследующее:

Сэр, выдайте сегодня команде пикулей к свежему мясу.

Лейтенанту Брайдуэллу

По приказанию коммодора

Адольфус Дэшман, личн. секр.

Это было для меня откровением, ибо по неизменной отчужденности коммодора я заключил, что он никогда не вмешивается в судовой быт, предоставляя все это командиру корабля. Но чем больше мы живем, тем больше узнаем о коммодорах.

Обратимся теперь ко второму по значительности лицу, обладающему во всем, что касается внутренней жизни корабля, почти неограниченной властью. Капитан Кларет был статный, дородный мужчина, нечто вроде военно-морского Генриха VIII [51]

, прямой и грубовато-добродушный, столь же царственный в каюте своей, как и Генрих VIII на своем троне. Ибо корабль не что иное, как кусочек суши, отрезанный от материка; это самостоятельное государство, и командир — его монарх.

Это отнюдь не конституционная монархия, где твердокаменная Палата общин имеет право входить с петициями в правительство и при случае огрызаться, но почти деспотическая власть, вроде Оттоманской порты. Слово капитана есть закон, и выражается он исключительно в повелительном наклонении. Когда в походе он стоит на шканцах, его неограниченная власть простирается всюду, куда хватает глаз. Только луна и звезды за пределами его юрисдикции, но солнцем он повелевает. Полдень не полдень, пока он этого не скажет. Ибо когда штурман, в обязанности которого входит производить в полдень определенные наблюдения, отдав честь, докладывает вахтенному офицеру, что наступило двенадцать, последний направляет кадета в каюту командира смиренно известить о почтительном намеке штурмана.

— Доложено на вахту, что двенадцать часов, — рапортует кадет.

—  Так и считайте, — отвечает командир.

После этого рассыльный бьет восемь склянок, и полдень обретает юридическую силу.