Белый хрен в конопляном поле

Село принадлежало болярину Самовзводу, здоровенному нестарому еще мужчине, тяжко страдающему, по его положению, мерцающей аритмией, сумеречным состоянием сознания и перемежающимся плоскостопием.

Сумеречный болярин Самовзвод то и дело закатывал непробудные пиры для соседей, ни в чем не знал удержу, месяцами пропадал на охоте и выписывал несметное количество иноземных лекарств, разлитых по бутылям и бочонкам. Особенно помогали страждущему володетелю неспанские устрицы и неспанское вино херес — кстати, вопреки названию, очень хорошее и вызывавшее у больного стойкую, с утра пораньше, ремиссию.

Свою болярыню Самовзвод уже давно вогнал в гроб («Приняла кончину моя голубушка за вас, мужичье неблагодарное!»), чтобы не мешала жить и лечиться. На память от болярыни осталось единственное дитя — дочь по имени Теребила, подверженная падучей, стоячей, вертячей, лежачей, кусачей, кипучей, могучей, никем не победимой и множеству иных болезней, хотя подлинной ее хворобой являлась обычная нимфомания.

Теребила давно созрела для замужества, но Самовзводу все было как-то недосуг, да и гордость мешала, поскольку был он не простой болярин, а порубежный, что по агеноридским меркам соответствовало маркграфу. Возможных женихов он то и дело отвергал — за худородство, за бедность, за незначительность недугов. С простым гайморитом или остеохондрозом к нему лучше было и не подступаться.

Но однажды среди многочисленных гостей затесался молодой хворянин Забалуй. Сомнительное хворянство его подтверждалось лишь жалкой недорогой справкой о хроническом педикулезе, хотя в качестве собутыльника и он годился.

Перезрелая Теребила подстерегла доброго молодца на сеновале. Мощью она удалась в батюшку, поэтому без труда сломила сопротивление размягченного хересом хворянина и до утра продержала его в плену, после чего коварный Забалуй сбежал по-стрижански, то есть не прощаясь. Только следы его чернелись на первом, быстро растаявшем снегу.

Юбки у болярынь и болярышень пышные, поэтому никто ни о чем так никогда и не догадался. … Самым богатым в селе был, ясное дело, староста по имени Сиволап. Староста он был хороший, надежный, воровал в меру, соблюдал какие ни на есть правила. И от других требовал того же.

Обнаружив ранним утром на своем крыльце слабо вякающего младенца в коробушке, Сиволап возмутился:

— Да сколько можно?! Уже и так троих суразят чужих кормлю, так еще подбросили! Добро бы в голодный год, а то ведь рожи у народа трескаются, а все прибедняются! Ну, уж я эту мамашу выведу на свежую воду!

И, подняв подручных, пошел по избам искать виновницу, благо день был праздничный. Сиволапиха его вздохнула и принялась тем временем привычно обихаживать подкидыша.

Сиволап в поисках своих сильно не мудрил. Ежели у молодки либо девицы имеется в грудях молоко, а дитенка в наличии не наблюдается, то, значит, она и есть преступница.

Нравы в Светлых Рубежах простые, староста считается оком болярским, ему не возразишь. Сиволап ходил от избы к избе и, не чинясь, проверял всех подозреваемых, кроме столетних старух.

Светлые Рубежи — село большое. Слух о том, что староста бродит по домам и занимается огульным доением, побежал далеко впереди проверяющих. Люди стали собираться на площади посреди села, обсуждать случившееся.

И как раз в это же самое время в Светлые Рубежи въехали трое всадников — воин в иноземных латах, горбун на низеньком коньке и знатная, судя по одежде, красавица.

— Что тут у вас происходит, люди добрые? — спросил горбун.

— Да вот, изволишь видеть, староста молоко материнское ищет! — отвечали люди.

— Да на что ему молоко? Во младенчество впадает?

— Может, и так… Никого не пропускает, окаянный! Житья от него нет! (Как бы хорошо ни жили люди, а постороннему человеку им всегда есть на что пожаловаться!) Горбун глубоко задумался.

— А-а! — вскричал он внезапно. — Понял! Плохи ваши дела, ребята, конец приходит!

— Это почему же? — ужаснулись сельчане.

— А вот почему: великий князь новый налог вводит! Будете теперь материнское молоко в столицу бочками отправлять!

— На что же оно в столице-то?

— А вот на что: у великого князя в Столенграде народился младенец-полиглот, он уже придворных кормилиц подчистую присосал и орет не по-хорошему, еще требует! Всех подходящих баб согнали на княжий двор, а ему все мало. Вот и вышел указ, чтобы, значит, по всем селам и хуторам кормящих искать и гнать в столицу по этапу…

Поселяне заголосили.

Воин насупил и без того сросшиеся брови и тихо молвил:

— Ты чего несешь, Ироня? Кто же такому поверит?

— Помалкивай! Для тебя стараюсь! Это в ученом городе Плезире не поверят, а тут сойдет! — так же вполголоса отвечал горбатый.

— Таких младенцев не бывает! — возразил наконец кто-то из толпы.

— Еще как бывает! — упорствовал горбун. — Мало того, после кормления-то бабы помирают, поскольку младенец не простой…

— А какой же?

— А такой: это и не младенец вовсе, а Мироед маленький вновь на земле воплотился — молочка напьется, титьками закусит! Потом окрепнет, пойдет по белу свету всепоглощающим походом…