Белый мальчик (СИ)

- Я не цыган, я немец и сын благородных родителей, - якобы сказал мальчик. - Меня украли из особняка моего деда, графа. Я раньше умел читать и писать, а сейчас забыл... Если мне мало подают, цыгане меня бьют. Я надеюсь вспомнить, как звали моего деда и родителей, или что они однажды узнают меня, увидев на дороге. Я похож на маму, они обязательно узнают.

Фрау Беккер сразу предложила мальчику остаться или спрятаться, и даже позвать полицию, но мальчик чуть не умер на месте от ужаса:

- Мне мстить не будут, ведь я им нужен. Но цыгане - страшные люди, они отравят колодец, проклянут урожай и приплод, у них есть ножи острее всякой бритвы... Спасибо, добрая фрау! Довольно уже того, что мне сегодня хорошо подали, и значит, меня не побьют; вы накормили меня, и я не лягу спать голодным... А иные добрые люди дарят мне одежду и обувь. Цыгане их не отнимают, они отбирают только еду. Иногда мне удаётся ещё припрятать мелочи. Я хочу накопить денег и отправиться в город, получить там бумаги и учиться. Я раньше очень хорошо и быстро читал...

Все очень оживлённо принялись обсуждать услышанное от Мари Беккер, вертеть так и этак, жалеть мальца; только один старик Клаус, бывший конюх одного помещика, доживающий свой век у среднего сына и невестки, слушал молча, а потом взялся за шляпу и вышел за порог.

Почти одиннадцать лет назад Клаус сам отнёс этого ребёнка в цыганский табор, завёрнутого в крохотное стёганое атласное одеяльце; с рук на руки седеющей цыганской королеве передал Клаус младенца, вручив с ним и несколько монет "на содержание". Отдавать цыганам мальца было жалко, но концы должны были уйти в воду, дочь графа выйти замуж за хозяина соседней усадьбы честной девицей, а внезапно объявившийся в одной из деревень байстрюк не породить слухов, которые - такое бывало - дойдут ещё, чего доброго, до ушей счастливого мужа и других соседей. Цыгане были нездешние, появлялись очень редко - всё равно, что мальчонку прикопать в саду, как в жалостливых песнях. Конечно, младенец не умел ни читать, ни писать; но белый мальчик просто утешал себя, придумав что-то, что ему казалось особенно графским.

Дочь графа умерла следующими родами, а сын уехал искать воинской славы в дальние страны и там погиб. Граф часто сокрушался теперь по единственному своему потомку, отданному так неосмотрительно в чужие руки. Клаус спешил в усадьбу с радостной новостью.

- Маленький лоботряс, бездельник, угваздал себе штаны и рубашку, - напустилась цыганка Зофи на белого мальчика. - Посмотри на себя, Лютц! Что я, нанятая, стирать тебе каждый день? Что нам за польза с тебя, если ты выглядишь замарашкой?

- Мама, не сердись, это я с ним дралась, я и почищу одежду, - сказала Эльзе и отдала бубен младшей сестре. - Сейчас, тут надо совсем немного воды, это пыль, а не грязь. Пойдём, Лютц. Я постираю прямо в ведре, а ты потом принесёшь новой воды. Не хочу к реке.

- Заодно вылей ему немного на голову, иначе волосы станут совсем чёрные. Пусть блестят жёлтеньким, как маслице, - наставляла Зофи. - И пусть он их сразу расчешет. Держи гребешок.

Эльзе взяла в одну руку гребешок, а в другую - тонкие пальцы Лютца, и пошла за фургон.

- Ну? Что принесли? - нетерпеливо крикнула Зофи, глядя на детей. Галдя и похваляясь, цыганята принялись складывать на её колени добычу: куски сыра, сала, хлеба, луковицы и картофелины, а ещё - найденную в пыли медную пуговицу и стянутый мимоходом моток верёвки.

- Хороши, хороши! - довольно сказала мать, берясь за нож и быстро очищая и разрезая пополам картофелины и луковицы. Она кидала их в уже кипящую воду в котле; потом добавила туда же для жира и солоности немного сала. Младшая дочь унесла сыр и половину хлеба в фургон, на завтрак. Её брат заглянул во второй котёл, увидел там овсяный отвар, повесил его на пустующий крюк на перекладине над костром, добавил воды из стоящего тут же кувшина и крикнул сестре:

- Лизе, принеси кофе!

Тем временем Лютц, в одной только тряпице на бёдрах - она висела на колесе, и мальчик, недолго думая, в неё замотался - с мокрыми, зачёсанными назад волосами с интересом глядел, как Эльзе полощет его одежду в ведре. Делала это девочка яростно, так что её собственная одежда была такой же мокрой, как штаны и рубашка, которые она трепала.

- Когда я вырасту, я на тебе женюсь, - сказал ей Лютц. Здесь, в таборе, голос его звучал больше не слабо и не робко. Он говорил теперь так же уверено и весело, как другие дети, и даже позволил себе немного хрипеть, как делали цыганские мальчишки. Зофи обычно запрещала ему, чтобы он не испортил себе голос и не перестал быть "маленьким ангелочком", так умиляющим крестьянок.

- Не женишься. С чего мне идти за тебя? У тебя глаза голубые, ты вырастешь злым, и ещё у тебя живот белый, как у рыбы, - возразила Эльзе, не прекращая работы.