Белый раб

Округ, где я родился, был и, как я имею основания предполагать, остался и до сих пор одним из самых богатых и населённых районов Восточной Виргинии. Мой отец, полковник Чарлз Мур, был главой одного из самых знатных и влиятельных родов всей провинции. Это обстоятельство могло не играть особой роли в любом другом американском штате, но в Нижней Виргинии оно имело в те годы немаловажное значение. Природа и воспитание щедро наделили полковника Мура всеми качествами, которыми должен обладать человек его положения и звания. Это был аристократ до мозга костей, и аристократизм его чувствовался во всём — в манере говорить, во взгляде, во всех поступках. В каждом движении его сквозило сознание своего превосходства, которому мало кто способен был противостоять, а его личное обаяние, мягкость в обращении и любезность располагали к нему всех окружающих. Словом, среди всех соседей он слыл образцом того, каким должен быть виргинский джентльмен, — комплимент, в их устах равноценный наивысшей похвале и не нуждающийся ни в каких дополнениях.

Когда разгорелась американская война за независимость,[16] полковник Мур был ещё юношей. По рождению и по воспитанию своему он, как я уже говорил, принадлежал к аристократической партии, которая, будучи аристократической, была, разумеется, и консервативной. Но увлечения, свойственные юности, и чувство патриотизма были в нём так сильны, что он не мог противостоять их голосу. Поэтому он со всем рвением отдался делу свободы, и как его собственная политическая деятельность, так и то влияние, которое он имел на других, немало способствовали успеху этой борьбы.

Он действительно был горячим сторонником свободы и ярым её поборником. Одно из моих ранних детских воспоминаний — это полковник Мур среди друзей и знакомых, в страстных словах ратующий за революцию, которая разразилась в те годы во Франции. Он очень убедительно доказывал правоту этой революции во все её периоды и всячески её оправдывал. И хотя я тогда почти ничего, или, вернее, просто ничего, не понимал из сказанного им, его ораторские способности и тот подъём, с которым он говорил, всё же производили на меня сильное впечатление. «Права человека» и «естественные права человека» были для меня в то время, разумеется, словами, лишёнными смысла. Но они так часто повторялись в моём присутствии, что неизгладимо запечатлелись в памяти и спустя многие годы ещё звучали в моих ушах.

Полковник Мур был не только замечательным оратором — он считал себя обязанным действовать согласно своим принципам и приобрёл поэтому репутацию человека великодушного, честного и прямого. Немало способных молодых людей, из которых вышли потом выдающиеся деятели, получали от него покровительство и помощь. Он умел уладить большую часть разногласий в округе и бывал несказанно доволен, когда предотвращал своим вмешательством судебное дело или дуэль и не давал какой-нибудь пустой ссоре стать источником тяжёлых бед. Приветливость, доброжелательное отношение к окружающим, сочувствие к людям в их горе — вот качества, которые все за ним признавали.

Если бы мне было дозволено выбирать себе отца, мог ли бы я найти человека более достойного? Но согласно законам и обычаям Виргинии, независимо от знания и происхождения отца ребёнок причисляется к той категории общества, к которой принадлежала мать, А моя мать, увы, была всего-навсего рабыней и наложницей…

А между тем, видя её в первый раз, никто бы никогда не поверил, что она относится к этой несчастной, всеми презираемой касте. При всей униженности своего положения, она отличалась совершенно ослепительной красотой. Примесь африканской крови давала себя чувствовать, а тот особый оттенок, который эта кровь придавала её коже, ещё более подчёркивал яркость румянца, разливавшегося порою по её щекам. Длинные чёрные волосы, которые она умела укладывать с большой простотой и скромным изяществом, блеск её прекрасных тёмных глаз, живых и выразительных, удивительно гармонировали со всей её внешностью, которая могла бы остаться незамеченной где-нибудь в Испании или в Италии, но среди томных и бледных красавиц Восточной Виргинии сразу же бросалась в глаза.

Это описание могло бы принадлежать скорее перу влюблённого, чем сына… Но красота моей матери была столь необыкновенной, что поражала меня даже и тогда, когда я был совсем ещё мал. Я иногда часами с восторгом глядел на неё, когда она держала меня на коленях, и глаза её то улыбались, то затуманивались слезами. Лицо её очень часто меняло своё выражение, каждый раз, однако, оставаясь всё таким же прекрасным. Для меня она была самой нежной из матерей; когда она глядела на меня, ласка, горечь и радость, одновременно светившиеся в её глазах, придавали какое-то особое обаяние её лицу, и, может быть, именно благодаря их неповторимому сочетанию красота её оставила этот глубокий след в моей детской памяти.