Белый раб

Однако если мне моё происхождение и было неизвестно, то для приятелей и гостей полковника оно не составляло тайны. Нужно сказать, что, помимо всего прочего, поразительное сходство, существовавшее между нами, не могло оставить на этот счёт никаких сомнении. Те же пресловутые правила приличия, которые не позволяли полковнику Муру питать ко мне родственные чувства, не позволяли его гостям развязать языки. Но после того как я узнал эту роковую тайну, в памяти моей сразу же всплыли злые шутки и странные намёки, которые к концу пиршества отпускали наиболее подвыпившие и уже не скрывавшие правды остряки. Все эти остроты, смысл которых был для меня всегда загадкой, вызывали, однако, неудовольствие как полковника Мура, так и более трезвых его гостей, я почти всегда вслед за этим следовало приказание мне и остальным рабам немедленно уйти из столовой. И долго ещё — вплоть до той поры, когда мне стала известна тайна моего рождения, — для меня оставался непонятным этот, казалось бы, ничем не вызванный гнев моего хозяина.

Тайну, которую отец не пожелал, а мать не посмела раскрыть мне, я легко мог узнать от моих товарищей. Но в те годы я, как и многие подобные мне слуги, гордился светлым цветом своей кожи и чуждался настоящих негров. Я старался держаться от них подальше и считал постыдным для себя поддерживать дружеские отношения с людьми, кожа которых была хотя бы немного темнее моей. Вот, оказывается, с какой готовностью рабы усваивают нелепейшие предрассудки своих угнетателей и сами таким путём добавляют новые звенья к цепям, которые не пускают их на свободу.

Надо отдать всё же справедливость моему отцу: я не думаю, чтобы он был вовсе лишён отцовских чувств ко мне. Я убеждён, что, хоть и не признавая открыто присвоенных мне природой прав на какую-то привязанность с его стороны, он всё же в тайниках своего сердца не мог не считать их законными. В голосе его звучали нотки снисходительности и доброжелательства; чувства эти и вообще-то были ему свойственны, но, когда он обращался ко мне, они становились ещё более заметными. Во всяком случае, это не могло не отразиться и на моих чувствах. И хотя я видел в полковнике только своего господина, я искренне его любил.

Глава четвёртая

Я был семнадцатилетним юношей, когда моя мать внезапно заболела лихорадкой — болезнью, оказавшейся для неё роковой. Она сразу же почувствовала, что её ждёт, и заблаговременно, пока ещё болезнь окончательно не сломила её сил, послала за мной. Я застал её в постели. Она попросила ухаживающую за ней женщину оставить нас, а потом подозвала меня к себе и велела сесть как можно ближе. Мать сказала, что жить ей остаётся уже недолго и она считает себя обязанной раскрыть мне одну тайну, которая, быть может, впоследствии будет иметь для меня значение. Я просил её не медлить с рассказом и стал нетерпеливо ждать. Она начала с того, что вкратце рассказала о своей жизни. Мать её была невольницей, отцом же её был некий полковник Рэндолф, отпрыск одной из самых знатных семей Виргинии. С детства её приучили выполнять обязанности горничной, а когда она подросла, её продали полковнику Муру, который подарил её своей жене. Мать моя в то время была совсем ещё девочкой. С годами красота её стала заметнее, и тогда хозяин удостоил молодую невольницу своим вниманием. Вскоре он поселил её в хорошеньком отдельном доме с потайными комнатами, имея в виду не только её удобства, но и свои собственные. Ей, правда, приходилось иногда немного заниматься шитьём, но так как никому не хотелось ссориться с любимицей хозяина, то и работой её особенно не обременяли и жилось ей спокойно. Но чувствовала она себя всё же глубоко несчастной.

По её признанию, во многих своих невзгодах она была виновата сама. Она держала себя очень высокомерно с другими служанками, и те ненавидели её и никогда не упускали случая чем-нибудь задеть или унизить; она же как никто была чувствительна ко всем этим женским колкостям. Но несмотря на то, что она гордилась своей красотой и вниманием хозяина, характер у неё был совсем неплохой. Нелепое высокомерие и тщеславие, портившие ей жизнь, были порождены в ней, как потом и во мне, совершенно бессмысленным, хоть и очень распространённым предрассудком. Наше положение так резко отличалось от положения остальных рабов, что нам казалось, будто мы принадлежим к какой-то высшей касте. Это чувство собственного превосходства заставило мою мать в последние часы её жизни, когда её всю трясло в лихорадке и когда она открыла мне, кто мой отец, горделиво улыбнуться и сказать:

— И с материнской и с отцовской стороны ты происходишь от знатных семейств Виргинии. В жилах твоих течёт кровь Муров и Рэндолфов.

Увы, она как будто совсем забыла, что примеси хотя бы единой капли африканской крови, будь то даже кровь африканского царя или вождя, и крови этих знатных господ достаточно, чтобы опорочить всю мою блестящую родословную и обречь на пожизненное рабство в доме моего же родного отца…