Белый вахтёр

Но это вообще; точнее сказать, — в лучшем случае. А если о нашем конкретном городе, то возникает вполне существенный вопрос: что мы, дневные реалисты, свершили со своим ночным волшебством?

Недавно я сделал несколько фотоснимков ночной перспективы, струящейся от моего окна. Я использовал замедленную, с большой выдержкой, съемку, которая фиксирует только статические предметы, подсвеченные слабыми световыми источниками — фонарями, прямоугольниками окон, — и неоновые, нитеобразные следы автомобилей (как будто радугу совлекли с неба, растрепали и уложили в пазы ночных улиц, не слишком заботясь о порядке). Такие фотографии запечатлевают только оттиски человеческой деятельности — архитектурные и световые. На них, как правило, нет ни людей, ни животных, ни автомобилей. Для меня это всегда картинки в миноре. Причем, в миноре положительном, в котором я, как сказано выше, творю, — населяя картинку придуманными существами с истинными коллизиями.

Известно, что страдание побуждает к творчеству.

Не воспитанный на доктринах теологии, много лет назад я взмолился, имея адресатом мольбы своего «аморфного» бога, властителя детских радостей, страхов, надежд, — вобравшего в себя все иконные лики с пронизывающими взглядами, все многосмысленные фигуры идолов, все вычитанные образы былинных волшебников и чудотворцев. «Какое доброе дело я должен совершить, чтобы ты снял с меня свое наказание?!» Конкретный и в то же время многозначный, как вердикт метафизики, ответ, на высокопарный от отчаянья вопрос, пришел достаточно быстро: «Страдание — семя радости. От каждого по возможности». Я задумался: ведь моя первейшая творческая возможность — литература. Значит, я должен селить добро в строки своих произведений, которые, сработанные с полной душевной и мастерской отдачей, смогут нести божьи искры в души читателей. (Справедливости ради: уставший от неопределенности своей вины и способа ее искупления, я просто не придумал ничего новее давно известного; но «ответ-вывод», с момента его появления, осенялся святым перстом, крылом, жезлом — на усмотрение моей недогматической фантазии.) Итак, в своей доброте, источнике добра, я уверен, — нужно только отсеять зло…

Но… «Начни с себя» — как скучно! А ведь хочется чудес! Вот если бы я мог сотворить нечто сущее, — пожирателя, истлевателя зла!.. Это и было бы сильнейшим добром (если такой эпитет приемлем для понятия добра, неисчислимого понятия!)

…Зимой гнездо вместе с упрямым Аистом превратилось в снежную берложку, которая покачивалась на холодном воющем ветру. Он, пернатый невольник, был еще жив и иногда открывал глаза и через силу смотрел на белый колючий мир, убивающий постоянством пейзажа, в маленькую амбразурку возле дырочек клюва, самым концом вмерзшего в сугроб. В это время он чувствовал в своей груди слабые, редкие, неритмичные стуки, похожие на уроны тяжелых капель на гулкую поверхность. Наверное, это было сердце, которое, казалось, просыпалось вместе с ним и нагоняло счет назначенного времени, после которого закипит кровь, спадут оковы, и Аист белой горячей стрелой полетит к заветной цели. Если раньше не умрет.

Молодая женщина… Она имеет облик моей жены в молодом варианте, когда мы только что познакомились. Как мне назвать ее? Быть может, одарить ее и именем жены, — в чем-то главном, а не только фигурами и лицами, они похожи друг на друга. А именно, по авторскому замыслу, — в страданиях: одна в свое время прошла через унизительную нелюбовь, другая обитает в беспросветном ожидании материнства. Но мне не хочется нарекать молодую женщину именем, благодать которого, увы, небесспорна. И вот суть сомнения: счастлива ли та, чье имя я желал бы заимствовать, любимая мной, человеком страдающим (одним с литературной героиней недугом)? Впрочем, я отвлекся. Назову сюжетную приму просто — Молодая Женщина. Таким решением она избавлена от инородных провинностей, в данной, несостоявшейся версии имени, — провинностей автора и его супруги.

Итак, Молодая Женщина еще не знала за собой никакого греха. Поэтому она просто выходила к людным местам, искала неимущих, подавала им. А в подворотнях кормила голубей, бродячих собак и кошек. Это были ее добрые дела. Что еще она могла сделать?.. Ей совсем не нужно было исправляться, она была воспитана в лучших человеческих традициях. Никто не мог упрекнуть Молодую Женщину в невежливости, неучтивости, неуступчивости. И это же воспитание не позволяло ей, для достижения цели, ставить свечки в храмах, мазать жиром уста идолов или идти к колдуньям для «снятия порчи». Она трезво полагала, что чистая совесть — лучшее божество, и что одними мольбами, причитаниями, пришептываниями не задобрить святое и не унять темное.