Белый ворон Одина

Он пару раз пихнул дверь плечом — так, проверка на прочность, — затем разбежался и приложился как следует. Деревянная дверь не выдержала и треснула. После этого хватило одного хорошего удара ногой, чтоб она слетела с петель и рухнула внутрь дома. Плач и завывания стали громче.

Финн уже собирался нырнуть в низкую дверь, но я положил руку на косяк, преградив ему дорогу. Честно говоря, мне не слишком хотелось заходить внутрь, но это являлось моей обязанностью. Как-никак, я был ярлом…

— Вот именно поэтому мне не приходится ходить за дровами, — пояснил я с усмешкой.

Финн в ответ тоже ухмыльнулся и уступил дорогу с шутовским поклоном.

Внутри хижина оказалась не такой уж низкой. Очевидно, она была частична утоплена в скале, на которой стояла. Я низко согнулся и, загородившись щитом, юркнул в дверной проем. Пол в хижине оказался тоже каменным — в отличие от наших домов, где полы всегда земляные, хорошо утоптанные. Зато освещение было привычно-скудным, и я отчаянно заморгал, пытаясь поскорее сориентироваться в длинном, задымленном помещении. Меч я держал наготове, ибо одному Одину известно, что меня поджидало в этом рассаднике болотной нечисти.

Я был готов ко всему, но только не к тому, с чем столкнулся. Навстречу мне сразу же рванулся тонкий жалобный голосок: «Пощадите нас!»

Их было четверо — все женщины. Одна из них выглядела откровенной старухой: оплывшее, изможденное тяжким трудом тело, уродливые морщинистые руки, прятавшиеся в складках убогой рваной юбки. Вторая женщина, помоложе, забилась в глубину алькова, где стояла грубо сколоченная кровать. Это ее тихий плач доносился сквозь двери. Еще одна обитательница хижины показалась мне довольно хорошенькой. Сначала я увидел лишь длинные светлые волосы. Затем заметил еще кое-что — смелый и независимый взгляд голубых глаз и крепкие мускулистые руки (клянусь богами, ее предплечье по мощности не уступало моему собственному). И этими самыми ручищами женщина прикрывала свой живот, словно пытаясь защитить то, что находилось внутри.

Ну а четвертой была совсем еще молодая девчонка, сидевшая на корточках возле погасшего очага. Она была обнажена, так что я смог хорошо разглядеть ее: лягушачья мордочка, вылупленные глаза, знакомые чешуйки на коже. О боги! Девчонка была вся чешуйчатая и очень, очень напуганная.

— Пощадите нас! — повторяла она на исковерканном норманнском наречии.

Женщина постарше начала плакать и причитать в голос. Светловолосая шагнула мне навстречу, руки ее были простерты вперед. И тут до меня дошло: это, наверное, и есть те самые похищенные поселянки. На мгновение меня охватила паника, я вспомнил жуткие истории про русалок. Однако здешние женщины настолько не походили на зеленоволосых искусительниц из рассказов Олава, что я сразу же успокоился.

— Вы из деревни? — громко спросил я.

При звуках моего голоса девушка резко остановилась, будто споткнулась. Думаю, ее напугал резкий тон. Слов-то она понять не могла, ведь я не говорил по-полянски.

Я порылся в памяти в поисках названия их городища.

— Малкиев? — спросил я наконец.

Она кивнула, и ее головка с пшеничного цвета волосами слегка поникла — или это мне только показалось? Да нет же, вот она горько вздохнула. Непонятно.

— Пощадите нас, — снова подала голос девочка-лягушка (она по-прежнему сидела возле очага).

Я обратил внимание, что одна из ее детских грудей была чешуйчатой лишь наполовину. Вторая половина выглядела обычной — белого цвета, с наметившимся розоватым соском. Было ясно, что это единственные слова, которые она знает по-норманнски. Да и то удивительно: откуда ей вообще известна наша речь?

Тем временем в дверях показались остальные участники нашей вылазки. Притихшие было женщины снова громко завыли. Я велел Абрахаму и Моруту вывести их наружу. Пока они забирали двоих — старуху и светловолосую, девчонка проворно отползла в уголок и там затаилась. Сидевшая в алькове женщина даже не шелохнулась. Только рыдала, да так жалобно, будто сердце ее разрывалось от горя.

— Пойдем, — сказал я как можно мягче и протянул к ней руку.

— Мой ребенок, — проговорила она сквозь слезы.

То есть слов-то я, конечно, не понял, но вот жест, которым она показала куда-то вниз… а главное, боль в ее голосе — они говорили сами за себя. Я глянул вниз. Там действительно стояло некое подобие колыбели, в которой что-то ворочалось и мяукало по-кошачьи. Странный и тревожный звук.

Настолько странный, что я не поленился заглянуть в колыбельку. Там лежал новорожденный тролленыш. Мне сразу же припомнились подменыши, которых всякая лесная нечисть оставляет взамен похищенных младенцев. Иссиня-бледное тельце, расплющенная голова с лупоглазой, лягушачьей мордочкой. Так, все ясно. А вот с глазами было что-то не то: они казались кроваво-красными и мокрыми, как сырое мясо. Толстые губы растянуты в болезненной гримасе, кожа грубая и твердая, вся в воспаленных складочках. Кое-где эти складки потрескались и сочились какой-то мерзкой сукровицей. Не тело, а сплошное средоточие боли и страдания. Существо издавало тонкие мяукающие звуки.