Бенито Муссолини

Первого августа с материка приехал на моторной лодке ловец омаров и привез Муссолини ящик фруктов и два дорожных саквояжа, которые его близким было позволено передать ему. За их вскрытием наблюдал сержант Марини. В саквояжах оказались среди прочего три конверта, в одном было письмо от Рашель и фотография Бруно, во втором — десять тысяч лир. Третье письмо было от Эдды, его он прочел залпом, но затем швырнул под кровать. «Вы хотите ответить на эти письма?» — спросил Марини. «Нет, — произнес Муссолини. — Я не спешу».

Большое удовольствие доставила ему присланная одежда — дуче немедленно переоделся в чистую белую рубашку. Однако он тут же скинул ее и, натянув кепи, подошел к окну. Постояв там немного, он вновь надел рубашку. Он скучал и был расстроен. У него в комнате сломался кран, и одного этого было достаточно для того, чтобы привести его в отчаяние. «Скажите мне, старший сержант; — спросил он раздраженно Марини, — почему в этом кране никогда нет воды? Могу вам с уверенностью сказать, что я потратил кучу денег на то, чтобы в Понце проложили водопровод».

— Ваше Превосходительство, Вы действительно потратили на это кучу денег, но ключевая вода попрежнему бежит в море.

— Вы говорите правду, старший сержант?

— Да, Ваше Превосходительство.

— Ох уж эти префекты!

Так был найден новый предмет для обсуждения.

Прошла неделя. Жизнь текла уныло и безрадостно. Дуче заболел. Послали в Понцу за местным доктором Сильверио Мартинелли.

«Я знаю о ваших недугах, — заявил, не осматривая его, Мартинелли. — Я принес Вам лекарства, но больше я ничего сделать не смогу. Вас надо оперировать».

«Всем итальянцам известно, чем я страдаю, — со злостью проговорил Муссолини. — Давайте лекарство». Однако получив его, он заявил, что этого недостаточно, и потребовал двойную дозу. Даже теперь он не упустил возможности лишний раз поговорить и начал долго и нудно рассказывать доктору свою историю болезни. «И вот Вы здесь, — закончил он, нисколько не стесняясь, в конце своего монолога, — и лицезреете физические страдания дуче!»

Через шесть дней, вечером, на холмах позади гавани Муссолини увидел непонятный свет. Понаблюдав некоторое время, он заснул, однако на рассвете его внезапно грубо растолкали, сообщив, что его немедленно переводят с этого острова.

«Я собрал все свои вещи, — писал он год спустя, — и, сопровождаемый вооруженной охраной, вышел на берег, где нас ждала какая-то лодка. Вдалеке на рейде виднелся контур военного корабля». Его доставили на борт «Пантеры», судна, ранее принадлежавшего французскому ВМФ, где он опять увидел адмирала Маугери.

Маугери нашел его посвежевшим. «Он немного поправился, цвет лица изменился, он не такой вялый… Все тот же костюм, все та же шляпа».

— И куда же мы направимся на этот раз, Маугери? — спросил его дуче необычайно бодрым тоном.

— На остров Маддалена.

— Еще более неприступный.

Эта мысль, казалось, доставляла ему удовольствие.

Во время длительной беседы, которая состоялась между ними в капитанской каюте, адмирал почувствовал, как росло в нем раздражение от того, что теперь Муссолини, похоже, начинал воспринимать себя как «третьестепенный, отнюдь не главный персонаж великой трагедии нашей нации». Муссолини по-прежнему излагал свои мысли, но Маугери казалось, что он говорил не о себе, а к событиям, о которых упоминал, относился как посторонний.

Несмотря на свою отстраненность, дуче, тем не менее, явно боялся услышать о том, что произошло в мире за те десять дней, пока он находился в изоляции. Один из морских офицеров на борту уже здесь рассказал ему, что Бадольо распустил фашистскую партию. Теперь же он с явным интересом слушал об отъезде Фариначчи в Германию и его выступлении там по мюнхенскому радио, а также о смещении Чиано. «Теперь этот жалкий тип, — произнес он мрачным тоном, — может хоть каждый день играть в гольф со своими девицами». Настоящую заинтересованность он обнаружил, когда Маугери сообщил ему, что они боялись попытки его похищения германскими подразделениями особого назначения.

Это было бы самым большим унижением, которое мне пришлось бы перенести, — размышлял дуче, — Неужели кто-то действительно думает, что он поедет в Германию и попытается вновь прийти к власти, но уже с помощью немцев? — спросил он, категорически отвергнув саму возможность такого поступка.

Мысль о том, что он не был более исторической фигурой, неподвластной обстоятельствам, и осознание того, к чему мог привести рейд германского спецназа, наполнили его негодованием. Маугери показалось, что оно было непритворным. Казалось, что дуче никогда не думал раньше о возможности своего освобождения немецкими военными, хотя будучи на Понце, он обсуждал с Марини возможность нападения со стороны британцев.