Бенвенуто Челлини

Иначе обстоит дело с книгой Бенвенуто Челлини. «Жизнь…» уже отнесли к классике эпохи Ренессанса, но самому автору явно не доверяют, сочувствуют, да, но общее настроение — мало ли какую судьбу может сочинить себе безмерно хвастливый и необузданно тщеславный человек! Персей прекрасен, спору нет, солонка — чудо, а книга — чистой воды беллетристика. И не забывайте — автор убийца! Но люди давно придумали понятие «дуэль», и откровенные убийства были не только узаконены, но снабжены чуть ли не рыцарской доблестью. Дантес-то не посредственного ювелира убил, а Пушкина — и ничего, его даже совесть не мучила. А ведь уже и век Просвещения пережили, и сам гуманизм вывернули наизнанку, придав ему новое значение.

А стиль «Жизни…»? Бенвенуто ведь тоже хотел, чтобы его рукопись откорректировали, придали ей «достойный вид». Он давал читать текст друзьям. Мастер слова Варки прочитал и вернул рукопись в том же виде, заявив, что править ее — только портить. Вот отрывок из его письма к Варки: «… ваша милость мне говорит, что эта простая речь о моей жизни больше вас удовлетворяет в этом чистом виде, нежели будучи подскобленной и подправленной другими, что показалось бы не настолько правдой, насколько я писал…»

Возьмем Кастильоне за образец. Он ведь как писал: «Каков же будет, о, Амур святейший, тот смертный язык, который в состоянии достойным образом воздать тебе хвалу! Ты — прекраснейший, добрейший, мудрейший! Ты происходишь от красоты, от добра, от мудрости божественной: в ней пребываешь, к ней, через нее, как в некий круг, возвращаешься. Ты, сладчайшая цепь мира, связь между небесным и земным, мягко склоняешь высшие добродетели к управлению низшими и, обращая дух смертных к его Началу, соединяешь его с ним. Ты собираешь воедино элементы согласия. Ты побуждаешь природу творить, а то, что рождается, — развиваться в жизни. Вещи разъединенные связуешь, несовершенным даешь совершенство, несходным — сходство, враждебным — дружбу, земле — плоды, морю — покой, небу — свет жизненный. Ты — отец истинных наслаждений, изящества, мира, кротости, доброжелательства, враг грубой дикости, невежества, в целом начало и конец всякого блага. И так как ты любишь обитать в цветке прекрасного тела и в душе прекрасной и оттуда иногда показываться немного глазам и умам тех, которые достойны тебя видеть, то я думаю, что сейчас, здесь, среди нас — твоя светлица. Поэтому соблаговоли, Господи, услышать наши молитвы, влейся в наши сердца, блеском твоего священного огня освети наши потемки и, как надежный проводник, в этом слепом лабиринте укажи нам истинный путь».

А Бенвенуто писал: «Собака черная, как ежевика», или герцогиня «подняла неописуемый крик изумления», или «я был хорошо защищен кольчугой и наручами и со своей шпажкой сбоку и кинжалом быстро пустил себе дорогу под ноги», или «феррарцы народ жаднейший, и любо им чужое добро, каким бы способом им ни удалось его получить», или «долг человеческих тварей помогать друг другу», или «отдавшись в добычу гневу», или «я вынужден был взяться за свой кошелек, желая, чтобы моя работа шла немного больше, чем шагом» и т. д.

Франческо Фламини пишет: «Немногие собрания новелл содержат в себе такое изобилие своеобразных вымышленных типов, портретов и силуэтов, созданных в подражание действительности, сколько автобиография Челлини подобрала — я почти готов сказать: подглядела — в реальной жизни. В ней все изображено с такой четкостью линий и контуров, как если бы автор пользовался своим родным искусством, рисунком».

А вот Дживелегов: «И этот язык делает чудеса, когда Бенвенуто ломает его всячески, чтобы передать то, что красочной, пластичной чередой теснится в его памяти и просится на бумагу. Видения прошлого передаются так, как они когда-то запечатлелись в том удивительном фильтрующем аппарате, каким был глаз Бенвенуто. То был глаз ювелира, привыкший запоминать мельчайшие и сложнейшие рисунки — какие его интересуют, не иные. А интересует его, главным образом, если не исключительно, то, что касается его самого. Остального он просто не видит, как не видел Альп, Венеции, Неаполитанского залива. К счастью для потомства, вещей, интересующих Бенвенуто, в жизни XVI века оказалось довольно много».

Мой пересказ книги Бенвенуто сродни желанию напеть вчерашний концерт Карузо. Но призываю: прочтите текст Бенвенуто в переводе Лозинского. Для человека, понимающего, что инструмент писателя — слово, чтение это будет истинным удовольствием.

Дживелегов: «Как все люди с мелкой душой, Вазари был необыкновенно тщеславен…. Он был целиком человеком герцога Козимо, его верным слугой, его поклонником, его панегиристом». Не в тщеславии дело. Бенвенуто тоже был необычайно тщеславен, но сам Вазари характеризует его как «…художника во всех своих делах гордого, смелого, быстрого, крайне живого и неистового человека, даже слишком хорошо умевшего говорить правду в глаза сильным мира сего и с таким же успехом, с каким он умел в искусстве пользоваться своими руками и своим талантом…».