Берег мертвых незабудок

А ведь вопрос был риторическим. И вдруг Элеорд, рассеянно проведя на листе еще несколько линий, понял, что поймал ту самую черту, но не заметил, как именно и какую. Он замер с занесенным карандашом и опять посмотрел Идо в лицо. Да, точно. Поймал.

– Почему боли?..

– А ты считаешь, что радости? – Он ожидаемо уклонился.

– Я считаю, что одного ответа нет.

Спорить Идо не стал, но взгляд его стал еще печальнее.

– Может, и так. Я… наверное, мне рано о таком судить.

Такое смирение Элеорда никогда не устраивало. Возмутительно, недопустимо для его ученика!

– Нельзя быть слишком молодым для того, чтобы иметь о чем-то собственное мнение, – возразил он и стал разминать занывшую руку. Идо тут же взял ее в свою. У него получалось лучше, осторожнее, от каждого касания пальцев под кожей разбегалось тепло. – Значит, боли…

– Наверное. Так мы смотрим на небесные светила, – проговорил Идо с явным усилием. – До которых не можем дотянуться.

Звучало красиво, так любили говорить поэты. Но Элеорд никогда этого не понимал.

– За ними незачем тянуться. Поблизости куда больше восхитительных вещей. Например… – он высвободился, потрепал Идо по волосам, взял вместо угольного карминовый карандаш и наметил на рисунке след поцелуя, – ножки под голубым платьем. Иллидике ты нравишься, Идо. И не мне тебя учить, но не будь таким вредным.

Идо опять покраснел. Элеорд не стал добавлять на рисунок румянец и молча отдал лист, после чего поднялся и прошел к мольберту. Там Идо оставил незавершенный портрет. Юная ученица действительно напоминала Луву. Элеорд внимательно оглядел ее, оглядел сияющие облачные ступеньки под изящными, как у танцовщицы, ногами. Они были босыми, но каждую обвивала лоза. Без колебания Элеорд вынес вердикт:

– Может, мои угольные наброски и неплохи… но уже точно не лучше твоих картин.

Идо промолчал. Элеорд обернулся и поймал горящий взгляд, полный печали. Эта эмоция тоже просилась быть зарисованной, но рисовать уже не тянуло.

– Ну что с тобой, мой светлый? – Впрочем, догадка была для Элеорда очевидной. – Понимаю. Ты влюблен и не знаешь, что с этим делать. – Идо нахмурился, открыл рот, но слушать, как он юлит, не хотелось. – Не переживай. Поверь, никто не знает, что делать с тайными чувствами. Но и бояться их не нужно, не все в мире творится на свету.

Идо наконец неуверенно улыбнулся.

– Да. Я не знаю…

Этого не знали сейчас многие. Большинство. И причиной далеко не всегда была любовь. Элеорд еще раз посмотрел на портрет, потом на Идо, опять трущего лицо, а потом – на небо за окном. В городе было тихо. Затишье перед возвращением короля, который вернется еще более скорбным, чем уходил, ведь он давно не понимает, за что, а главное, за кого сражается. А его встретят музыкой и флагами. Будто он кого-то победил.

– Зато я знаю. Выпьем вина, – тихо предложил Элеорд. – За здоровье Вальина. А потом ты пойдешь на городскую площадь, найдешь там нашу егозу и последишь, чтобы ее не затоптала стража, когда она рванется в первые ряды. – Все возражения он пресек властным взмахом руки, но тон оставил мягким. – Искусство подождет. Король помнит тебя и тоже будет тебе рад, если заметит. Он ведь очень одинок.

Идо улыбнулся, но с явным сомнением. Элеорд знал: он считает, что искусство не может ждать. Но почти всегда уступает, стоит ему услышать о короле.

– Да, Мастер, – отозвался он. – Так и сделаем.

…Однажды Вальин Энуэллис сказал, что черешни еще зацветут. И действительно посадил несколько деревьев перед почти уже достроенным новым храмом. Пока они чахли и болели, но кто знает, что будет дальше? Элеорд задумчиво посмотрел на свое гербовое кольцо и улыбнулся.

Не все вещи творятся на свету. Да, не все.

* * *

Вальин отрешенно прислушивался к себе. Ему было намного лучше, чем обычно в такую погоду: почти не беспокоили кашель и ломота в костях; не пришлось сегодня скрывать лицо. Он мог бы решить, что Безобразный сжалился, но знал: дело в ином.

Вокруг, под низким серым небом, гремел турнир Близнецов – он всегда проводился перед фииртом. На вытканные золотом лики Дзэда и Равви летели кровь и грязь из-под конских копыт; в их славу орали обезумевшие зрители и ошалевшие участники. Турнирные гобелены ткались каждый прилив жрицами Равви, а в конце торжественно сжигались. Золотая нить горела хорошо: костер взметался до неба. Но пока гобелены украшали заключенную в круг трибун арену, а конники в тяжелых доспехах, давно вышедших из вооружения, но традиционных для зрелищных состязаний, бились на мерзлой грязи. От лязга клинков закладывало уши: даже сквозь вопли и топот он легко долетал до королевской трибуны, находящейся ближе прочих.

Шло предпоследнее состязание: кончились вольтижировка, почти все пешие бои и соревнование арбалетчиков, завершался конный турнир. За титул первого рыцаря сражались двое, символичный расклад: воин в светло-серебристых доспехах против закованного в черное, лица скрыты шлемами. Впрочем, Вальин узнавал одного, да и о личности второго догадывался. Один был левшой, второй поражал грацией и сноровкой.