Берег Стикса

Лариса рывком отвернулась к стене, зажимая рот. Сладкий тяжёлый запах, исходящий от дамы, подтащил её желудок к самому горлу.

– Ей что-то нехорошо, – сказала Света и хихикнула. – Бывает, знаете ли…

– Надеюсь, ты не беременна, милочка? – обратилась дама к Ларисе с таким неописуемым отвращением, будто Лариса могла быть беременна гигантским тараканом. Этот её тон и злость на него придали Ларисе сил.

– Видите ли, сударыня, это – совершенно не ваше дело, – сказала она с ледяным презрением, выпрямившись, глядя в маленькие мутные глазки дамы.

В этом месте Лариса была готова к чему угодно, но дама неожиданно повела себя так же, как охранник у входа. Она стушевалась, опустила глаза и сказала с подчёркнутой любезностью:

– Я провожу вас, если вам уже лучше…

Лариса усмехнулась.

– Идите вперёд, – бросила она приказным тоном.

Света смотрела на неё расширившимися глазами, но это было совершенно неважно. Лариса смахнула со лба выбившуюся прядь и направилась следом за удаляющейся монументальной фигурой. Дама даже не попыталась возразить – она просто повиновалась, как вышколенная горничная.

А вокруг было так холодно, что тело под накинутым халатом покрылось гусиной кожей. И душно, невзирая на холод.

Душ Лариса сделала не холодным, а горячим. Обжигающе-горячим. И ей потребовалось минуты четыре, чтобы хоть отчасти унять озноб. Даже горячая вода не согрела по-настоящему; единственное, в чём душ действительно помог, так это в том, что наконец улеглась тошнота.

– Голова кружится, кружится – и разваливается, – пробормотала Лариса, укутываясь в полотенце.

– Ты что – действительно того? – спросила Света с живым интересом.

– Нет, – сказала Лариса устало. – В таких случаях загорается яркая звезда, и три мудреца спускаются с холма. Если бы что-то было, это было бы уже очень заметно. Не сегодня-завтра рожать, ты понимаешь…

Света скорчила скептическую мину.

– Ах, ну да. Теперь тебе надо в монастырь уйти. Как это я забыла. А ты тут командуешь – шерсть летит клочьями. Никакого смирения.

Лариса натянула футболку, потом – джемпер, но всё равно было холодно. Застегнула джинсы.

– А ты не поняла?

– Да что?

– С ними можно разговаривать только так.

Света пожала плечами и покрутила пальцем у виска.

– Ну да, ну да. Вот выгонят тебя за хамство.

Лариса обернулась к ней от зеркала.

– Выгонят? Знаешь, слава богу, если выгонят.

Света снова пожала плечами и замолчала.

Антону почему-то казалось, что в комнате ужасно душно. Одеяло было тяжёлым, как мокрый мешок с песком, а подушку будто соломой набили. Обычно Антон засыпал сразу, как ложился, но сегодня…

Он даже встал и открыл форточку. Но в комнате стало холодно, и пришлось вставать, чтобы её снова закрыть. Голова тоже отяжелела, как пудовая гиря, вдобавок тошнило.

Ну уж нет, думал он в муторной душной дремоте. Пусть у меня сосут энергию, пусть хоть всю её высосут, но порчу я снимать не буду. Это я только поглядел, как это делается. А если бы поучаствовал?

Потом был клубящийся туман и падение куда-то вниз, в освещённое лампами дневного света серое помещение, где пахло, как в школьной библиотеке – старой бумагой и плесенью. И всё вокруг было заставлено рядами стеллажей с ящичками, вроде тех, в которых до изобретения компьютеров хранились архивы. И из-за стеллажа вышел Жорочка.

Антон посмотрел на него – и в липком ужасе видел, что лицо у Жорочки опухшее и синюшное, а вместо глаз гнилые дыры. Но этими дырами он смотрел очень цепко и пристально – и улыбался сизыми заплесневелыми губами.

– Антоша, ты чего такой мрачный? – сказал он и раздвинул губы ещё шире. Паучок выполз из угла рта и спустил шелковинку на воротник. – Ты что, думаешь, я умер? Что ты, мне мамочка не разрешает. Я буду долго-долго жить. Долго-долго. Потому что я правильно живу.

Антон попятился. Жорочка сделал к нему шаг.

– Антоша, ты не забыл, тебя мамочка просила зайти, – сказал он весело. – Мамочкин наставник так и сказал – пусть он ходит лучше к вам, чем к Ларисочке…

Антон развернулся и побежал. Он бежал, как часто бегают во сне – в вязком, тягучем, плотном воздухе, медленно-медленно, еле переставляя чугунные ноги, но Жорочка отстал. Вокруг были только ящички, ящички архива, а на каждом ящичке были написаны имя и две даты. Имя и две даты.

Как на могильной плите.

Антон, цепенея, взялся за круглую ручку одного ящичка и потянул на себя, понятия не имея, зачем он это делает. На ящичке было написано «Вьюркевич Сабина Геннадьевна, 1955–1998».

В ящичке лежала одна-единственная бумажка – кусок плотного белого ватмана. На нём пером, чёрной тушью было каллиграфически написано: «Серёженька, я тебя люблю, поцелуй от меня Надюшу. Спасибо за сирень».

Это что-то Антону напомнило и было по непонятной причине нестерпимо жутко. Но он выдвинул ещё один ящик, «Кондратьев Пётр Кириллович, 1985–2001». В нём обнаружился лист с корявой надписью той же тушью: «Мама, не реви, со мной всё по кайфу. Зато у меня теперь спина не болит, я даже в волейбол тут играл с пацанами».