Берега. Роман о семействе Дюморье

Снизу, с улицы, доносились знакомые запахи, милые знакомые голоса. Вот старик Гастон, консьерж из дома напротив, у него деревянная нога. Он всегда выходит примерно в это время понюхать, что носится в воздухе. По мостовой прогрохотал фиакр, кучер натянул вожжи в конце улицы, пропуская омнибус, проходивший тут раз в час. В кафе вспыхивали огни, Кики видел официанта, который протирал стол.

День для мая выдался теплый, воздух наполняли знакомые запахи – французский кофе, цикорий, подгоревший хлеб. В соседнем доме кто-то смеялся. Издалека доносился приглушенный гул Парижа – этот звук Кики помнил столько же, сколько помнил себя. Иногда, во время каникул, они с Джиги возвращались домой поздно, с последним омнибусом, и было в ночном городе что-то таинственно-притягательное – фонари на углах улиц, поблескивающие лампы в кафе, веселые прохожие, бредущие без всякой цели; все пропитывала жизнерадостность, какая-то особая парижская легкость.

И пелось – без всякой причины; звучал смех – не смеяться было нельзя.

И вот теперь Кики должен все это покинуть и перебраться в Лондон: мрачный, скучный, неприютный – так ему всегда говорили. Придется распрощаться с месье и мадам Фруссар, с милым, забавным пансионом и одноклассниками; завтра он в последний раз прогуляется по набережной и, возможно, успеет заглянуть в зеленую чащу Буа и на озеро Отей. Вот если бы папе удалось изобрести бутылку, в которую можно закупорить все дорогие тебе звуки и запахи, чтобы в Лондоне, в минуты самой сильной тоски, вытащить пробку и выпустить оттуда аромат дома! На краткий, волшебный миг втянуть носом воздух Парижа. Но при всей силе своего воображения до такого не мог додуматься даже Луи-Матюрен, так что Кики придется уехать из Парижа, не забрав с собой ни единой его приметы, за исключением картин, тайно зарисованных в голове.

Прощаясь с родными, пожимая руку старой Шарлотты – которая прожила у них много-много лет и при расставании не скрывала слез, – махая рукой малышу Жан-Жану, сыну соседа-булочника, в последний раз поднимая глаза на окно своей спальни – ставня гулко хлопнула на прощание, – он чувствовал себя осужденным, которого ведут в темницу. Он знал, что больше никогда не услышит этого хлопка, никогда не вернется в спаленку, которую делил с Джиги.

Милый, бесстрашный, потешный Джиги, пытаясь удер жать слезы, крутил сальто прямо на улице, чтобы рассмешить брата. Кики не увидит его шесть бесконечных лет, и, когда они встретятся вновь, Джиги уже будет взрослым. Высунувшись из фиакра, он помахал брату, его долговязой фигуре с копной каштановых волос, будто бы оставляя позади часть самого себя, навеки прощаясь с отрочеством.

Проезжая по парижским улицам в последний раз, он с особой остротой переживал свое горе. Как это непредставимо, как бессердечно: вот этот человек, который стоит на тротуаре и читает утреннюю газету, и дальше будет жить обычной жизнью: работать в конторе, обедать в привычном ресторанчике, вечером возвращаться в уютный, обжитый дом, в собственную постель, – а он, Кики, скоро окажется за сотни миль отсюда, в чужом краю. Вот бы поменяться с этим человеком! В канаве копался chiff onnier[53] – за ухо засунута папироса; ближе к полудню он ляжет отдохнуть на теплом солнце, накрыв лицо грязной кепкой, – лучше уж быть таким, как он, свободным и беззаботным, чем Кики Бюссоном-Дюморье, провалившим экзамен на степень бакалавра.

Во время путешествия по северу Франции, а после на борту парохода, который довез его до самого Лондонского моста, Кики все размышлял, что же скажет отцу по приезде. Добрый, жизнерадостный папа, который никогда его не бранил, никогда ни на кого не сердился, за исключением одного случая, – тогда, увидев, как какой-то негодник истязает животное, он подошел к нему и сбил его с ног; папа такой рассеянный, – возможно, он даже забудет его встретить. Хотя в последнее время, пока папа был дома, он очень интересовался успехами Кики, не раз говорил, что им нужно вместе работать в лаборатории, делать великие открытия на благо всего мира. Как мучительно будет ему узнать страшную новость! Мама немало потрудилась, чтобы Кики сполна почувствовал позор своего провала и то, каким ударом это станет для папы. В результате Кики все плавание промучился морской болезнью, хотя море было гладким как зеркало.

А когда они стали подниматься по реке к Лондону, пошел дождь – из свинцовых туч сыпалась бесконечная серая морось, которая производит на всех новоприбывших такое тягостное впечатление; к этому присовокупились морская болезнь, тоска по дому, нервное напряжение. Кики с неизбывным отчаянием смотрел на грязную воду, по которой плыли пучки соломы, размокшие хлебные корки и апельсиновая кожура, смотрел, как крыши и закопченные трубы Лондона все приближаются сквозь вечерний туман.