Берегите солнце

- Сядьте, Володя, - сказала она. Тропинин послушно сел. - Здравствуй, Прокофий. - Поцеловала меня. - Здравствуй, мой хороший. Я сейчас к вам подойду, ребята... Мама, согрей воды, надо халат выстирать... - Вынула из сумки белый халат, унесла в кухню и вскоре вернулась к столу. - Налей мне водки, Прокофий, - попросила она. - Устала ужасно! Опять раненых привезли. Машин двенадцать. Носили, носили - руки отнялись совсем... - Она отпила водки, закашлялась. Тропинин зло взглянул на захмелевшего и оттого еще более безмятежного Чертыханова.

- Вот вам и победа!..

Прокофий прищурился на Тропинина.

- На войне не без издержек. Подумаешь - двенадцать машин. Еще будет сто, пятьсот, тысяча. Ну и что? Руки в небо, ворота настежь - заходите, господа немцы, в столицу? Так, что ли?

- Не очень-то крепкие запоры на наших воротах!

В словах Тропинина явственно сквозила нотка обреченности. Меня это задело. Я встал.

- Лейтенант Тропинин, - проговорил я раздельно. Тропинин тоже поднялся, пристально и безбоязненно взглянул на меня. Мы были разъединены столом. Ваши высказывания нам всем не нравятся. Мысли ваши о неизбежной сдаче Москвы врагу держите при себе, если они вам дороги. Нам они чужды. Запомните это, пожалуйста. А в случае чего - не пощадим. Так и знайте.

- Не пугайте! - И без того светлые глаза Тропинина побелели от гнева. На войне, кроме смерти, ничего не страшно. А смерть над крышами висит, в окна стучится. И я не верю, что вы думаете иначе, чем я.

- Откуда вам знать мои мысли! - крикнул я. - Вы меня своим единомышленником не считайте. Не выйдет!

Тоня остановила нас:

- Перестаньте! Что вы, право? До того ли сейчас... - Она тронула Тропинина за локоть, и лейтенант медленно опустился на стул.

- Извините, Тоня, - тихо сказал он и улыбнулся своей печальной и горькой улыбкой. - Я не искал ссоры...

Тоня постаралась увести нас от внезапно вспыхнувшего спора. Она увидела круги колбасы на диване и спросила Прокофия?

- Твоя работа?

- Моя, Тоня, - коротко ответил он. - Но по-честному.

Тоня допила оставшуюся в рюмке водку, поморщилась, зажмурив глаза, и сказала с неожиданным озлоблением:

- Никогда не думала, что в Москве, кроме людей хороших, работящих, ютится и нечисть... Как только наступает ночь, какие-то мрачные, молчаливые личности выползают, как тараканы из щелей, бочком крадутся по переулкам, проходными дворами, что-то вынюхивают, шныряют возле магазинов, складов, что-то несут в свои норы. Запасаются!..

Чертыханов беспечно успокоил ее:

- Не расстраивайся, Тоня. Есть такие, мягко сказать, паразиты, для которых бедствие народа, что называется, лафа - можно погреть руки, поживиться. Их надо спокойно и безжалостно уничтожать, как по нотам.

По радио объявили отбой. Мать распрямилась, как бы освободившись от тяжкого душевного бремени, и опять перекрестилась.

- Слава богу, отогнали!..

Тропинин, не отрываясь, следил за Тоней смятенным и каким-то умоляющим взглядом. Она обернулась ко мне.

- Митя, ты хочешь повидаться с Саней Кочевым? Я выйду, позвоню ему в редакцию, скажу, что ты дома. Володя, проводите меня.

Тропинин мгновенно встал и попросил меня:

- Позвольте мне прийти к вам завтра? Если ничего не случится за ночь...

- Конечно, - сказал я. - Заходите, когда захочется. Не сердитесь на нас за прямоту...

- Ну что вы...

Тоня и Тропинин ушли. Чертыханов проводил их до двери, вернулся к столу и, обращаясь к матери, сказал со сдержанным восторгом:

- Вот она, мамаша, любовь-то: если у человека осталась хоть минута жизни, - и ту ему хочется отдать любви. Без любви люди зачахнут, без нее и атака не атака, и смерть не смерть, и жизнь не жизнь. - Затем, придвинувшись ко мне, он понизил голос: - Я только что пил за победу, а у самого в душе так и жжет, так жжет - терпения нет, выть хочется: а вдруг фашист и в самом деле лапу наложит на Москву? До передовой осталось меньше сотни километров. А, товарищ лейтенант? Что будет с Москвой-то?

С тех пор, как я узнал Чертыханова, я впервые увидел в его небольших серых, всегда лукавых, с сатанинской искрой глазах тоску, неосознанную, инстинктивную, как у зверя перед бедой. Пальцы его стиснули мой локоть.

- Что будет с Москвой?

Я и сам не знал, что с ней будет, сам искал ответ на этот раздирающий душу вопрос.

- Сдавали же ее в тысяча восемьсот двенадцатом году. И ничего по-прежнему стоит на месте...

Чертыханов откачнулся от меня и сморщил лицо, как будто я причинил ему боль.

- Не то говорите, товарищ лейтенант. Совсем не то. Тогда было одно время, сейчас - другое. Советский Союз без Москвы - что человек без сердца. Да!.. А жить без сердца невозможно. - Он встал и затопал по комнате.

Я попробовал его утешить:

- Из Сибири войска идут. Эшелон за эшелоном. Целые корпуса. Отстоим.

- Это - другое дело! - быстро отозвался он и тут же с несвойственной для него застенчивостью попросил, заглядывая мне в лицо: - Товарищ лейтенант, возьмите меня к себе. Меня четыре дня назад должны были выписать из госпиталя, но я упросил кое-кого, чтобы задержали, пока вы не выздоровеете. Пожалуйста, товарищ лейтенант. Я хорошо буду себя вести, честное благородное слово!