Берегите солнце

— Назначьте Куделина командиром группы, лейтенант, — сказал я командиру взвода Кащанову. — Москву он знает и в случае чего провести людей к назначенному пункту сумеет. Сумеешь?

— Да, — сказал Куделин, вздохнул и пошевелил плечами, как бы сбрасывая с себя, со своей души обременительный груз. Он даже с интересом взглянул в сумеречный угол класса, где Чертыханов, собрав вокруг себя бойцов, что-то рассказывал приглушенным, с хрипотцой голосом. Там уже возникал сдержанный хохоток.

Вернулся Браслетов с порозовевшими, в пятнах щеками, усталый и расслабленный, точно перенесший изнурительную болезнь. Он вытирал платком горячий лоб и шею.

— Все в порядке пока, — негромко произнес он, приблизившись к нам. Бомба разорвалась совсем рядом, выбило стекла. Я сказал, чтобы Соня вообще переселилась в бомбоубежище.

Сумерки, серые и сырые, медленно вливались через потемневшие широкие окна класса. В наступившей тишине, в полумгле было слышно, как ветер со свистом обшаривал углы здания, глухо стучал в стекла каплями дождя, и от этого тревога охватывала ощутимо и властно, с обжигающей силой. Бойцы замолчали. Чертыханов сидел позади меня, и я слышал его шумное дыхание. Чувство отгороженности от мира в четырех стенах было мучительно тягостным. Я попросил опустить на окна шторы из темной и плотной бумаги. Зажгли свет. Бойцы сразу оживились, кто-то робко засмеялся.

Перегнувшись через парту, Чертыханов шепнул мне:

— Может, маму навестите, товарищ капитан? Она, я знаю, надет вас. Вот уж рада будет.

Комиссар Браслетов моментально и с горячностью откликнулся на предложение Чертыханова.

— Надо бы сходить попрощаться… Пройдемся вместе, если хотите. Жена моя будет рада видеть вас, честное слово…

Мне тоже не терпелось вырваться отсюда. Меня потянуло взглянуть еще раз на Москву, захотелось пройти по ее пустым и темным улицам с немыми окнами домов, прислушаться…

— Сейчас я позвоню майору Самарину, спрошу, — сказал я, вставая. Глаза Браслетова благодарно заблестели. Он спустился вместе со мной в директорскую, где был телефон, нетерпеливо прислушивался к нашему разговору и от волнения машинально тер платком блестящий козырек своей фуражки.

Майор Самарин сказал, что все пока для нас без изменений, но что мы, как всегда, должны быть готовы к возможным неожиданностям. Он разрешил мне ненадолго отлучиться. При этом вздохнул укоризненно:

— Ох уж мне эти москвичи — дом тянет, как магнит…

7

Браслетов жил на Большой Серпуховской улице близ площади. Мы прошли через ворота во двор. На втором этаже Браслетов отпер дверь своим ключом, и мы очутились в передней большой коммунальной квартиры. Длинный коридор уводил в глубокую мглу, слеповато освещенную маленькой лампочкой. Браслетов кинулся к двери своей комнаты. Она была заперта. Опрятная старушка, какие всегда, точно дежурные, состоят при общих квартирах, прилежно и с состраданием сообщила ему:

— Нету Сонечки, Коля, и не стучись и не входи. Ушла в метро. И Машеньку унесла. Отдохнет хоть немного под землей-то, отоспится. Там спокойней…

— В какое метро она пошла? — спросил Браслетов упавшим голосом; он, сразу обессилев, сел на табуретку возле вешалки. — А почему вы не пошли, тетя Клава? Ей будет плохо без вас.

— Не одна пошла — всей квартирой, — отозвалась тетя Клава из полутемной кухни; она появилась в передней с чайником в руках. — А Петра Филипповича на кого кину? Он об убежище и слышать не желает: мужская, видите ли, гордость в нем проснулась…

Услыхав свое имя, из боковой двери выскочил сухонький и тоже очень опрятный человечек в полотняной толстовке и в брюках в мелкую белую полоску, на ногах — парусиновые туфли, на тонком, чуть вздернутом носу — пенсне с четырехугольными стеклами. Все в нем говорило о былой благородной мужской красоте. Вскинув голову, он оглядел нас дерзко и вызывающе, затем спросил с веселой иронией, с насмешечкой:

— Что, молодые люди, проворонили державу?

— Почему вы так решили? — сказал Чертыханов хмуро.

— Где мне самому решать такие проблемы! — с наигранным испугом воскликнул он. — Немцы помогли решить. Бомбочками своими. Бомбочки чересчур громко взрываются и наводят на горькие размышления. Московскому жителю ничего не остается, как залепить окна жилищ полосками бумаги крест-накрест. Точно осенили себя крестным знамением… Этим и спасаемся от налетов…

Я с интересом слушал высказывания Петра Филипповича, за которыми скрывались и горечь и тоска: ему тяжко было сидеть в четырех стенах одному, ему хотелось говорить, обвинять, жаловаться.

Петр Филиппович, закинув бледные руки — обтянутые кожицей костяшки — за поясницу, склонился над сидящим с поникшей головой Браслетовым.

— Вам сказали, Николай Николаевич, где ваша Сонечка: под землю отдыхать пошла. Это, милый мой, не парадокс, а факт. Поразительно! Советского человека — и под землю. Как пещерного предка — в пещеру!

— Товарищ капитан, я не могу больше слушать его! — прохрипел Чертыханов, задыхаясь. — Это же закругленный контрик, вражеский агент!