Берестяга

— Не надо об этом, — сухо сказала Прасковья Егоровна… — Таня заболела. И парта их теперь пустая… Пойду я. До свиданья.

Прохор выбрался из чулана, где пахло кислым тестом и подгоревшими шкварками.

— Дед.

— Чего тебе? — сердито спросил Игнат.

— А им, чай, и поесть нечего?

— Какая ужо там у них еда, — старик махнул рукой.

— Медку бы им горлачик да сметанки. — Прошка выжидающе посмотрел на деда.

— Известно, медку бы да сметанки, — согласился дед. — Да, чай, под семью замками все схоронено у нее. — Дед теперь никак не называл свою жену.

— Если позволишь, все достану. Думаешь, это коты сметану-то воровали?

Прошка угнулся, ожидая взбучки за признание, а дед вдруг дружески толкнул его в бок и впервые за долгое время засмеялся.

* * *

Спать в деревне ложились рано. С керосином трудно. И потом, только во сне люди забывали войну, горе, нужду, усталость. Сон — сладкий избавитель. Но не всем спалось. По ночам неслышно плакали матери, жены. Вели долгие, откровенные беседы с темнотою старики. Для некоторых каждая ночь была пыткой. Такие ждали рассвета, чтобы забыться в изнурительной деревенской работе. Этим людям уже некого было ждать с войны…

Бабка Груня спала хорошо. Она верила: бог защитит на войне всех пятерых ее сыновей. Старуха рано ужинала одна в своем чулане, где стряпала, и уходила спать в горенку. Бабка Груня любила прохладу и чистый воздух.

— Зря керосин не пали, — уходя спать, приказала и в этот раз она Прошке.

— Ладно, — буркнул он.

В дверях старуха остановилась и спросила:

— Чего учительша приходила? А?

Прошка хотел пугнуть бабку штрафом: вроде бы, будут брать штраф за то, что он в школу не ходит. Но, подумав, пошел на хитрость.

— Какая учительша? — И сделал вид, будто ничего не знает о приходе Прасковьи Егоровны. Даже испугался для пущей важности: — Без меня, видать, приходила. На горку бегал, у деда спроси.

Но у мужа бабка Груня ничего спрашивать не стала. Заворчала и ушла спать в горенку.

Прохор быстро собрал поужинать. Но есть не хотелось ни ему, ни деду.

* * *

Бабка Груня пекла огромные заварные хлебы. Муки у Берестняковых хватало. Хлебы выходили высокие, круглые, с толстой глянцевитой горбушкой. Начатой ковриги Прошка не нашел. Тогда он отрезал добрую половину непочатой ковриги и шепнул деду:

— Я и хлеба ломотик захвачу. Ладно?

— Шныроватый малый! Хлеб — первая еда. Идешь?

— Иду.

— Задами прошмыгни. Хлеб в сумку положи.

Берестняков вышел на огород. Тайным лазом выбрался с огорода и ходко пошел задами к Марьиной усадьбе… Взмок. Возле Марьюшкиного дома остановился поостынуть. Воздух был острый, щекотал ноздри. Пахло снегом и почему-то свежей осиновой корой.

Прохор решительно шагнул на ступени крыльца… Постучал.

— Кто? — спросила Марьюшка.

У Прошки слова не шли с языка. Сердце колотилось. Глотнул жадно густого воздуха.

— Кто стучит? — недовольно переспросила хозяйка.

— Я. Прохор Сидорович Берестняков, — сказал Прошка, закрыв глаза и поморщился.

— Проша? Берестняков? — удивилась Марьюшка и торопливо загремела железной задвижкой. — Ты что, Проша?..

— Дедушка послал. Велел отдать твоим квартирантам. Вот. — Берестняков сунул сумку ей в руки. — Опростай сумку.

— Что это?

— Мед, сметана, картошка, хлеб.

— У них нет денег, Проша. И мне нечем заплатить… Поблагодари дедушку. Где ты? Держи сумку! — глухо сказала Марьюшка.

Прохор захлебнулся словами:

— Денег нам не надо… От нас с дедушкой… Бери… Нельзя не брать… Много у нас добра этого… Бери… — умолял Берестняков, — а то помрет Таня. Кто подарок не берет, тот зло за пазухой носит.

Марьюшка вошла в избу, оставила дверь открытой. Прохор прикрыл дверь и сам остался стоять в сенях, где пахло лежалой соломой и подгнившими бревнами.

Дверь снова отворилась. В сени робко проскочила тусклая полоска света.

— Заходи же, Проша, — зашептала хозяйка.

Прохор вошел в хату, остановился у порога, снял шапку. Тщедушное пламя горящего фитиля было защищено стаканом без дна… Глаза Прохора быстро привыкли к полумраку. В избе пусто, но прибрано. Прохладно… Чулана для стряпни не было. Вместо переборки у печки висела старая занавеска. За занавеской Марьюшка перекладывала продукты. Вздыхала.

* * *

Прохор еще никогда не был в доме у Марьюшки. В Ягодном почти все шабры были сродни друг другу. В селе всего несколько фамилий значилось: Берестняковы, Нырковы, Цыбины, Кутянины, Смагины. Было несколько семей с другими фамилиями, но те семьи не коренные ягодновские, а пришлые.

И жили люди в Ягодном, на первый взгляд, мирно, дружно. Драк никогда не было. Если кто из парней забывался и затевал рукопашную, то имел дело потом со взрослыми мужиками. А те шутить не любили.

Междоусобные войны велись в Ягодном скрытно: наговорами, разноречивыми мнениями на собраниях, споростью дел. Противники досаждали друг другу тем, например, что раньше управлялись с покосами, нарядней одевались, чаще покупали обновы. Новые дома, богатая резьба, обилие на свадьбе, городские гости, ходкая долбленка, драчливый петух, гулянье возле дома — все бралось на вооружение при тайной борьбе шабров.