Художник МАРИЯ МЕЛИК-ПАШАЕВА

Лицо мужчины

(роман)

Часть первая

1

— Говорят, Атабек-ага женит внука!

— Слыхали, что Керим женится?

— Атабек-ага к свадебному тою готовится!

Новость, подхваченная проворной и горластой ребятней, мгновенно облетела весь аул, благо в Торанглы было всего два десятка дворов. И уж конечно же самым непосредственным образом коснулась она женской части населения.

— Аю, Наба-ат! Дои побыстрее свою корову! Новость слыхала? Оставляй свои дела, и поспешим к Атабеку, помогать ему надо, он же, бедняга, всю жизнь в одиночку по хозяйству мыкается, — если мы с тобой не поможем, кто поможет? Его заботы — дело общее, дело всех соседей, и ближних и дальних. И за доброе, и за худое мы в ответе. А как же иначе? Бедняга Атабек сам вырастил и воспитал Керима…

Вжик!.. вжик!.. вжик!.. — звонко били тугие струйки молока о стенки подойника, радовали душеньку. Так не вовремя разоралась эта вихрь-баба! Но ничего не поделаешь, надо кончать дойку, а то еще сглазит корову, горластая…

Набат полюбовалась пышной шапкой молочной пены, прикрыла подойник передником, крикнула в ответ:

— Вий, Огульбиби, сейчас бегу! — С кем это породнился Атабек-ага?

— С Меретли-чабаном, говорят!

— Вий! Да разве малышка Акгуль, дочка Бостан, так повзрослела, что замуж пора?

— Какая разница, повзрослела она или нет, — отмахнулась Огульбиби-тувелей[1],— ты на косы ее посмотри: в мою руку толщиной, вот! — Она охватила пальцами одной руки запястье другой. — Этого тебе мало? А с лица? Как осколок луны светится! Нет, девушке в самый раз замуж! Так что давай поспешай со своими делами, а я пошла. — Она перебросила конец головного платка через плечо, привычным машинальным движением прикрыла им рот и зашлепала ковушами по пыльной дороге.

«Ну и тувелей! — невольно подумала ей вслед Набат и покачала головой. — Шагает что твой верблюд. И пыли за ней не меньше, чем за верблюдом!»

С трех сторон к Торанглы подступали пески Каракумов, и лишь крутая излучина Амударьи сдерживала их медленный неудержимый напор, помогая горстке людей отвоевывать свое место под солнцем.

Восток едва розовел, а аул уже полнился предпраздничным гомоном. Еще не проснулись мухи, а баранья свеженина уже подавала аппетитный дух в побулькивающих котлах. Туда и сюда сновали женские фигуры.

С обиженным видом подавала снисходительные реплики Огульбиби-тувелей — сердилась, что ее обошли вниманием, что обязанности бёвурчи[2]

поручили не ей, а одной девяностолетней старушке. Однако вскоре успокоилась, когда ей сообщили, что она возглавит свадебный кортеж — поедет за невестой на паланкине. В Торанглы свадебный кортеж с паланкином был редкостью, и главенствовать им было почетно вдвойне. Огульбиби-тувелей источала сияние, словно само восходящее солнце.

На цветастых кошмах, постеленных под тальником и ивами между домом Атабек-аги и речным берегом, расположились аксакалы. Неторопливо пили чай, неторопливо вели степенную беседу, но нет-нет да и поглядывали украдкой в ту сторону, откуда должен был появиться паланкин с невестой.

Мальчишки, те взобрались на высокий плешивый бархан, чтобы с его лысой макушки первыми увидать торжественное шествие и, сообщив о нем, получить положенную награду за добрую весть. По своей непоседливости они затевали различные игры, но ушки держали на макушке — глаз с дороги не спускали.

Гиджакист Кёр-бахши[3], который и в самом деле был слеп, услаждал слух и сердце стариков приятной песней, которая, казалось, взмывала к прозрачной, чистой, непорочной голубизне неба, высокого и прекрасного, как сама жизнь, и замирала где-то в белых песках Каракумов, за взблесками светло-желтой амударьинской воды.

Туркменчилик[4] предписывает жениху скромно держаться в сторонке. С одной стороны, это демонстрация уважения к тем старшим, кто пришел поздравить жениха с важным событием в жизни, разделить его радость; это же, с другой стороны, как бы показывает вполне естественное смущение человека перед большим таинством, его благовоспитанность и сдержанность.

Поэтому Керим уединился с несколькими из своих сверстников в одной из кибиток. Он старался держаться свободно, ел, пил чай, слушал, что говорят товарищи, и даже отшучивался, но сердце тарахтело так, что во всей кибитке, казалось, только его и слышно. И руки обрели какую-то странную суетливость, не знали, где место найти, и во рту постоянно пересыхало, чай не помогал, и сидеть было неудобно. Невольно вздрагивал всякий раз, когда в дверь просовывалась голова мальчика, сообщавшего, что паланкин еще не прибыл. Наконец не выдержал:

— Надоел ты со своим «не прибыл»! Убирайся! Сообщишь, когда будет что сообщить!