Берлинский этап

На нос — по три таза горячей воды. Кипятили её в больших бочках с кранами.

Первый таз — постирать бельишко. Вешали, конечно, не на верёвках, растянутых на улице (как пить дать, украдут!), а старались повесить над своими же нарами. Второй таз — намылиться жидким чёрным мылом (по горсти на руки). А третий — сполоснуться.

Холодной воды — вдоволь, плескайся, сколько хочешь. Кто бы мог подумать, что роскошью, особой привилегией может стать и она?

Кошка дёрнула хвостом, тянется лапой к добыче.

Кошки-мышки.

Когти вот-вот настигнут жертву.

А чем питаются морские котики?

Почему-то это было очень важно и даже немного смешно.

Не морскими же, в самом деле, мышками?

И такие солёные их безкогтые ласты…

На ужин, как по Тамариному заказу, принесли ласты котика. Каждой — по солёному уже начавшему портиться куску и кашу из разной крупы и чего-то ещё непонятного происхождения…

… Нина сглотнула пересохшим ртом слюну, отчего еще больше захотелось пить.

Внизу от сквозняка ходила занавеска, вызывая ассоциации с саваном.

Или снегом…

Теперь-то уже не придётся каждый день… а может, и вообще не придётся выйти на волю…

Жажда между тем всё настойчивее требовала идти к фляге, нашёптывая подспудное и наивное: «Тамара уже, наверное, забыла…»

Занавеска всё так же колыхалась.

Нина осторожно приблизилась к краю нар. Никто не заметил её манёвра, во всяком случае, не обратил внимания.

«Видимо, забыла и Тамара», — успокоилась Нина и уже смелее подошла к фляге, сняла, всё-таки стараясь не шуметь, с неё крышку и опустила в уже тепловатую воду свой малинковский стакан — единственную вещь, которую могла полноправно назвать своей, кроме бушлата и прочего рванья, болтавшегося на её исхудавшей фигуре, которое лишь с огромной натяжкой можно было назвать мещанским, основательным, чистоплюйским, расфуфыренным «ОДЕЖДА».

Девушка жадно выпила стакан и снова опустила его в воду набрать «про запас», чтобы потом лишний раз не спускаться и не будить лихо.

Лихо, между тем, не спало и кралось сзади хищной тенью.

Зловещая лапа сжимает добычу — воробья или мышь.

«Вот тебе!» — зазвенело металлом в ушах.

От удара ведром по голове потемнело в глазах, а стакан едва не выпал из руки, но Нина судорожно сжала его ещё сильнее.

Ноги вдруг стали ватными, и Нина схватилась за флягу.

На нарах стоял одобрительный гул: Горобчика поставили на место.

Рука палачихи снова нависла над ней.

Хищный глаз, сузившись, злорадно блестел.

Одноглазая кошка поймала горобчика.

Нет, не поймала — добыча рванулась из лап с нахлынувшей обидой, безумием и отвагой.

Рука, сжимавшая стакан, взметнулась к страшной цели.

Малинковский попал прямо в глаз. Кровь моментально залила лицо Тамары.

Вскрикнув, она потеряла сознание.

В крови была и рука Нины, но она не чувствовала боли — только разжала пальцы. То, что было минуту назад стаканом, осыпалось со звоном на пол, и это послужило странным сигналом.

… Реальность стала вдруг сном, запутанным, страшным. И хотелось проснуться, не важно где, только подальше от этого кошмара.

Но разбудить было некому.

Зубы выстукивали нервную дробь.

Откуда-то (не иначе, из преисподней) доносились истошные крики, колотили в какую-то дверь. В дверь БУРа, конечно.

«Дежурненький, дежурненький! человека убили!»

Кого-то убили. В буре. Тамару Одногазую. Но кто?

Сознание отказывалось верить, гнало подальше невозможное «я — убийца», но перед глазами плыли красные пятна, увеличиваясь в размерах, как круги на воде, а зубы стучали всё сильнее, всё чаще, как у затравленного волка.

БУР жаждал возмездия. Внизу, как акулы, ходили блатные, бросали наверх кровожадные взгляды.

Акулы едят, наверное, котиков.

А котики?

Рыбу?

Но и это было уже не важно.

Дверь громыхнула, тяжело отворилась.

— Что здесь случилось?

Дверь громыхнула. Закрылась.

Сумерки сгущались запёкшейся кровью.

Через минуту санитары поднимали Тамару на носилки. Она застонала, заохала.

Значит, жива.

Хорошо, что жива.

Нижние нары, ждали, когда &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&<санитары уйдут. Жаждали крови.

Прощально лязгнул замок. Больше никто не придёт.

— Ну, сука, последние минуточки отживаешь, — угрожали снизу. — Мы тебе такую смерть придумаем, не рада будешь, что на свет родилась.

Бояться у Нины не осталось сил. Страх сменился тоской, а потом и вовсе равнодушием. Только время вдруг стало тягучим и липким и каким-то багровым. Невидимые часики тикают быстрее и быстрее, как будто стрелки их сходят с ума. И только немного жаль, что уже никогда не наступит рассвет.

Нет, он, конечно, придёт, будет искать улики по углам смрадного БУРа.

Дверь снова глухо, недовольно заскрипела. Зачем-то вернулся дежурный по лагерю.

— Аксёнова! — голос строгий, сердитый. — Выходи с вещами.

Нина сгребла в охапку телогрейку и миску.

«Даже стакана не осталось», — подумалось с горечью.

Дрожь унялась.

Майор Владимиров проснулся утром от странного чувства, которому не сразу смог найти определение.

А определение было до смешного простым: чувство вины.

Причина всплыла, конечно же, сразу: счастливое, растерянное лицо жены. И эта уже знакомая, чуть застенчивая интонация:

— Мишенька, у нас будет ребёночек.