Берлинский этап

— Идите, девчата, к вахте. Вы свободны. Там вам выдадут справки и паёк, — доносилось до Нины как сквозь сон.

Поздняя осень хотела расплакаться, но слёзы застывали в высоте.

Но рано или поздно спустятся с неба на тёплые ладони снежинки,

принесут благую весть: «Аксёнова, свободна».

Но вестей не было, только бесконвойная заключённая передала записку от Анатолия, когда-то, как хлеб, долгожданную, а теперь ненужную, бесполезную: «Нина, если тебя освободят, пришли мне письмо. Я к тебе приеду».

Нина скомкала записку. Анатолий — забытое прошлое.

А будущее представлялось каким-то неуютным, скрипучим. Какие- то новые люди, очереди, поезда в неизвестном направлении, вокзалы. И самое страшное — холодно.

Но под сердцем было тепло. Появился смысл. Выжить. Ради ребёнка.

Только бы не оступиться, не поддаться порыву, не совершить какую-то глупость. Ведь только чудом корабль отправился навстречу верной погибели без неё. Дважды судьбу не обмануть и опрометчиво надеяться намотать в очередной раз срок и когда-то всё же выйти на свободу.

… Блаженно-беззащитная улыбка, которая украшает обычно лица беременных женщин, Вальке Косой совершенно не шла. Она как будто жила какой-то своей отдельной жизнью на изуродованном в пьяной драке лице молодой женщины.

Косой она на самом деле не была, но шрам проходил через всё лицо наискосок, нарушая его симметрию

Валя не хотела становиться матерью («Куда я с ним?»), и почему-то с самого начала была уверена: родится мальчик. Да и известная примета — живот огурцом — говорила о том же.

— Назову Иваном, — не мудрствовала лукаво, восседая на кровати.

— Почему Иваном? — вскинула удивлённый взгляд Маруся, девчушка лет восемнадцати, самая молоденькая мамка.

— В честь отца моего, — зыркнула на непонятливую Валя.

Маруся понимающе вздохнула.

Будущих мам в помещении — что-то среднее между обычной больничной палатой и обычным бараком — было восемь. Отрадно было уже то, что вместо набивших оскомину нар здесь в чинных два ряда стояли кровати.

Пространство заполнял тихий ровный свет. Блаженство — когда светло именно так — ненавязчиво рассеянный свет, и когда отпускает боль.

У соседки Вальки Косой снова начались схватки.

— Ой, ё — й рот! — принялась она ходить между кроватями.

— Счастливая, отмучилась уже, — бросила завистливый взгляд на уже родившую соседку Маруся, которой тоже только предстояли муки, которые кончаются неимоверным облегчением и, как правило, счастьем.

Красавица Тося ответила тоскливым взглядом. Статная, белокурая, она и в заключении сохранила спокойную грацию, не смотря на то, что белизну ещё не увядшей кожи атаковали красные пятна. В таких же отметинах родилась и белокурая девочка.

Малышка постоянно кричала.

— Что у тебя с ребёнком? — заглянула в кроватку Валентина и шарахнулась, опасаясь заразы.

— Сама не знаю, — вздохнула Тося. Взяла малышку из кроватки, поднесла к полной груди.

Девочка засопела, зачмокала.

— Вроде кормлю досыта, а всё равно кричит…

— Ты показала бы её врачу, — посоветовала Валентина и снова схватилась за живот.

— Я и сама собиралась…

У матери и малышки обнаружили сифилис. Назначили уколы.

Валентина родила вечером большого пацана.

У Нины схватки начались под утро, и вот уже весь мир потонул в крике, только, как пятно света, сознание высветило лицо молодой ещё врача: карие большие глаза, несколько тёмных локонов, упавших на лоб…

Нина зажмурила глаза, и земля снова стала вращаться. Боль отпустила.

Сын родился? Или всё-таки дочь? Выжил ли? Куда, почему его унесли? Конечно, выжил, ведь она слышала крик своего малыша.

— Мальчик, — улыбнулась врач. — Два килограмма.

Протянула молодой маме свёрток.

— Маленький какой, — взяла Нина в руки сына. — Как котёнок.

Прикасаться к ребенку было страшно, такими тоненькими у него были ручки и ножки.

— Дайте мне, пожалуйста, ваты, — Нина умоляюще посмотрела на врачиху.

Добрая, интелегентная… Ведь не откажет.

Женщина на секунду задумалась, как будто что-то вспоминая, и спросила:

— Зачем тебе?

— Буду заворачивать его в вату, — посмотрела на ребенка, дрожащего от холода.

— Хорошо, — вздохнула врач.

Ваты принесла большой пушистый свалявшийся ком, похожий на снежный, но не тот, который только что весело скатали, а уже осевший под натиском первой оттепели.

— Потом дам ещё, — пообещала добрая женщина, и снова вздохнула.

Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.

… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.

Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром — проснешься и развеется — снова навалилось на сознание всей своей огромной тяжестью, утверждалось холодными щупальцами в реальность.

Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.

Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.