Берлинское кольцо

– Ну, конечно же, будем пить, – охотно согласился Саид. – Не надо обижать хозяина.

Не надо – это аргумент. Хозяин хороший человек, он не сказал Саиду о боли.

– И не только сегодня будем пить, – протянул свою мысль Берг. – Когда дорога снова приведет тебя в Вену и ты окажешься один… Совсем один, постучишь в дверь Эккера.

Причастность Эккера к их общей тайне не удивила Саида, во всяком случае, не показалась слишком неожиданной теперь, но упоминание об одиночестве испугало.

– Это может случиться? – спросил он.

– Что?

– Я окажусь один…

Берг склонил голову и как-то странно посмотрел на скатерть, будто в ее узорах что-то читалось. Трудно читалось, требовало времени и сосредоточенности мысли.

– Разве ты не был один? Там, в Беньяминово и на Бель-Альянс…

– Я шел к тебе.

– К кому-то из нас, – поправил Берг. – Но тебя, наверное, предупредили еще дома, что одиночество возможно… Даже неизбежно иногда.

Саида действительно предупредили об этом, и не только предупредили, – назвали отрезки пути, которые предстояло одолеть одному. Но Вена там не значилась. И вообще о 1944 годе разговор не шел – так далеко никто не заглядывал.

– Неужели такая возможность наступила?

– Я этого не сказал, – обошел прямой вопрос Берг. – Но если останешься один…

– Ты готовишь меня к одиночеству, – прервал товарища Саид. Не страх, а огорчение кольнуло сердце, стало отчего-то грустно, от какого-то неуловимого отзвука на чужую боль, – могла быть у Берга боль? У человека Берга. Не у гестаповца, не у исполнителя определенной роли. И не только могла, должна быть. Ведь мучился же Саид: падал, вставал, снова падал. Ждал смерти. Не хотел ее. Ненавидел. И все же ждал… А что Берг? Перед ним не возникала темнота бездны? Вот он улыбается, а что чувствует? Может, ему больше, чем Саиду нужна поддержка, тепло участия, ободряющее слово! И Саид спросил:

– Рудольф, и ты тоже?..

Спросил об одиночестве, возможном для них обоих. И когда спросил, то понял, что о таком не спрашивают даже у самого близкого друга, если он разведчик. А они оба – разведчики. Это частица их тайны. Условие, которое не нарушают ни при каких обстоятельствах. Для Саида Берг должен быть всегда одиноким. Мудрое условие, оно исключает потерю тайны. Незнающий и в бреду, и в предсмертной агонии – незнающий.

Берг не ответил. Он так старательно изучал узоры скатерти, что мог не услышать вопроса.

Тогда Саид сказал:

– Прости, Рудольф!

Потом вошел Эккер с кофейником и чашками, старинными, как стулья, чашками, которыми можно было похвастаться. Но хозяин не воспользовался удобным случаем, не обратил внимание гостей на мейзенский фарфор, он заговорил совсем о другом, не имевшем никакого отношения к чашкам:

– Австрийцы хотят объявить Вену открытым городом, – сказал он озабоченно.

– Они уже думают о Вене, – усмехнулся Берг.

– Вы хотите сказать, начинают думать о Вене… Да, как это ни прискорбно, мысль о родине пришла к нам слишком поздно…

– Трудно поднимать голос в защиту Венской оперы, – заметил Берг, – когда разрушены почти все театры и дворцы Ленинграда. Существует законное чувство мести.

– Австрийцы не начинали войны, – попытался оправдать венцев Эккер.

– Но они не собираются ее и закончить…

– Разве кто-нибудь интересуется нашими желаниями? Как можно винить в молчании немых! Однако пейте кофе, господа. Вспомним доброе старое время. Я всегда по вечерам пил кофе и слушал музыку… Не смейтесь, орган – тоже музыка.

Он смолк и даже остановил руку, чтобы тихая струя из кофейника, падая в чашку, своим журчанием не заглушила звуки органа. Он пел, этот орган. Сейчас пел, и пение не было похоже на стоны и вздохи. Лилась скорбная мелодия, широкая, безбрежная, полнящая все вокруг, весь мир, смиряющая его перед вечным сном.

– Бах! – не думая, сказал Берг.

Минуту, а может и больше, лилась песнь, прежде чем Эккер осмелился прервать ее:

– Мы не любим Баха… Он слишком тяжел.

У Эккера не было желания обличить невежество гостя, он просто отделил Вену от чужеземца. Берг понял это.

– Венцы изгоняют Баха, – сказал он по-прежнему с иронией. – Но терпят нас, – он имел в виду гестапо и СС, – Милый доктор, музыка слишком тонкое выражение чувств. Я профан в ней, хотя и люблю послушать что-нибудь веселое…

– Вы воспринимаете жизнь оптимистически, господин оберштурмфюрер, – протянул Эккер чашку с кофе гостю. – Вам все ясно и понятно. Это счастье…

Берг пожал плечами – в словах доктора было что-то осуждающее, даже насмешливое. А возможно, в самом деле он утверждал право на счастье для тех, кто видел мир светлым.

– Наверное, – нетвердо ответил Берг.

Снова пропел за стенами свою скорбь орган, напомнил о тщетности человеческих усилий вырваться из плена страданий. Все трое прослушали песнь молча. Доктор вздохнул:

– Это должно кончиться, – сказал он. Тягость войны была непосильна этому крепкому на вид человеку.

– Нужно кончить, – поправил хозяина Берг.

– Нужно? – Какое-то время чужая мысль удивляла Эккера, вызывала даже протест. Потом неожиданно он принял ее. – Да, да, нужно.