Бернард Шоу

Едва только Клуб был создан, его существование омрачила трагедия. Молодой драматург-«эдвардианец» Сен-Джон Хенкин, подававший большие надежды, покончил с собой. Как рассказал мне Шоу, Хенкин полагал, будто болезнь, погубившая его отца, подкралась и к нему. В письме от 23 июня 1909 года Шоу поделился с Сетро своими переживаниями по поводу этого самоубийства: «Я убежден, что Хенкин понятия не имел о том, что творилось в Клубе. От кого он об этом мог узнать?! Это было бы, к тому же, против всех правил и чертовски зловредно… По здравом размышлении я решил, что нам пора снять вину со всех молодых людей, что берут нас на мушку. Иначе мы никогда не обзаведемся достойными новобранцами. Сколько я себя помню, молодежь приходила на наш порог всегда одинаково: отвергала «узкий круг», подразумевая под этим стариков, увенчанных лаврами успеха. Я помню бойню, учиненную Гранди, прежде чем в «узкий круг» вошли Пинеро, Джонс, Картон и Гранди. Это был, пожалуй, самый «узкий», самый тесный круг из когда-либо у нас существовавших. Именно Вы прорвались в этот круг. У меня нет на руках никаких свидетельств, но я более чем уверен в том, что в те дни, Вы, юный красавец, переводчик Метерлинка, в предвкушении верного миллиона державший карманы наготове, испытывали ничуть не меньше Хенки-на презрение к власть имущим.

Новоявленный захватчик — Арнольд Беннет. Этот напечатал «Амура и мудрость» с предисловием, прекрасным во всех отношениях, но увенчанным совершенно необоснованными оскорблениями но адресу Пинеро и всей «добеннетовской» плеяды. Беннет как раз из таких людей, кого я готов принять в Клуб. Он хоть и делает все, что в его силах, чтобы походить на задрипанного клерка с посудного завода — к тому же еще и безработного, — но кое-что смыслит в жизни и в делах и не боится театральных заправил, что и продемонстрировал явственно в своем предисловии».

Кто-кто, а уж Шоу умел своим присутствием оживить клубные заседания. В годы первой мировой войны он рассказал мне об одном из таких заседаний, которое проходило за несколько лет перед тем: «Мое отношение к войне резко ухудшило мое положение в Клубе драматургов. Что говорить, они и прежде меня не жаловали. Я вечным тернием терзал их плоть и лет шесть назад стал причиной безбожного скандала, разразившегося на одном из завтраков. Выпили за процветание Клуба, разнежились от полнейшего самодовольства и благорастворения. Ну, я и подпортил им праздник, напомнив, что не забаллотировал еще ни одного из предложенных ими кандидатов, а мои кандидатуры все до единой были провалены. Смятение, пауза: как он посмел! Не может быть! Каждый из сидевших за столом, напрягая последние силы, притворялся уязвленным в самое чувствительное место. Затем на стол вылился поток взаимных претензий. От меня потребовали имен. Я назвал Сен-Джона Хенкина, Холла Кейна и Гилберта Меррея. Протестующий вихрь пронесся по комнате: Хенкин оскорбил здесь всех и каждого, он злой, он невозможен в обществе; Холл Кейн — это чудовище, поглощенное саморекламой и возомнившее себя самим Творцом; приметь его в Клуб, так он заявит на него права собственника; с ним за один стол не сядут ни Конан-Дойль, ни добрый десяток других членов Клуба; Гилберт Меррей вообще не драматург, а переводчик; славный малый, спору нет, но не нашего поля ягода. Это продолжалось довольно долго. Едва буря чуть стихла, я подбросил парочку мало приятных сравнений — и на меня обрушился девятый вал. Альфред Сетро попытался меня урезонить, но орешек был ему не по зубам, и закончил он бешеным заявлением, что отныне будет проваливать всех кандидатов, кто бы их ни предлагал. Тогда я ввернул еще словечко — что баллотировка в Клуб проводится по личным мотивам, что к отвергнутым кандидатам у членов Клуба просто личная неприязнь и что с этих пор за каждого отвергнутого моего кандидата они поплатятся своими, ибо я сочту это личным оскорблением. Сидней Гранди, залившись яростным лаем, запретил мне ставить личные чувства выше интересов Клуба.

Скандал набирал силу. Когда в некотором роде восстановился порядок, я решился проучить их. Я приметил, что Барри за столом не было, и, чтобы наглядно продемонстрировать связь между голосованием и «личными чувствами», сказал: когда очередным кандидатом будет Гилберт Кэннан, который живет с женой Барри, я забаллотирую эту кандидатуру, если ее не выставит сам Барри. Мои слова возымели свое действие. Я наслаждался сенсацией, оглядывая комнату, и на глаза мне попался Барри, вошедший, по-видимому, незаметно в разгар скандала и слышавший все до последнего слова.

Разумеется, он знал, что я и не подозревал о его присутствии. Наши дружеские отношения от этого не пострадали, но в тот момент я испытал настоящий страх. Предоставив своим коллегам-драматургам какую ни на есть пищу, я покинул их собрание и по звукам, долетавшим из-за закрытой двери, смекнул, что предметом обсуждения стал я сам».