Бернард Шоу

Войны приходят и уходят, конференции собираются и распускаются, падают монархии, гибнут республики, трещат диктатуры, но стоял и стоит Театр, утвердившийся на скале человеческого гения: «В минуты краткой славы званием Соломонов и Цезарей награждали премьер-министров и полководцев; но они падали, предавались забвению один за другим, проходили призрачной вереницей — как потомки Банко. Несокрушимыми остаются на своих местах Еврипид и Аристофан, Шекспир и Мольер, Гёте и Ибсен». И Бернард Шоу — можем прибавить мы от себя.

МОСКОВСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

В законах и делах практических Шоу ориентировался настолько лучше своих издателей и антрепренеров («все они романтики и мечтатели!»), что ему приходилось брать на себя защиту их интересов помимо своих собственных. Свои контракты он сочинял собственноручно.

— Подписываете или поспорим? — спрашивал он у Форбс-Робертсона, протягивая ему контракт.

— Подписываю, — отвечал знаменитый артист и совершал этот акт, не проверив ни строчки. Он знал, что Шоу позаботится о нем лучше, чем он сам, а спорить с Шоу и вообще не следует — Шоу и черта переспорит.

Те, кто разбирался в материальных вопросах, видели в Шоу человека делового и справедливого. Он считал настоящим контрактом только контракт взаимовыгодный. И понимал, что денежная стоимость произведения искусства определяется отнюдь не художественными достоинствами, но тем доходом, что оно принесет.

Esprit de corps [161]был развит в Шоу до чрезвычайности. Он не считал себя вправе запрашивать за свою работу меньше ее рыночной цены, полагая это нетоварищеским приемом в конкурентной борьбе. Он никому не продавал свои авторские права. Когда к нему впервые пришел коммерческий успех, один спекулянт предложил ему полтораста фунтов за право постановки в Европе «Оружия и человека». В те дни любой английский драматург ухватился бы за такое предложение обеими руками. Но Шоу сказал: «Что будут делать европейские драматурги, если антрепренеры наводнят Европу скупленными по дешевке английскими пьесами?» Впоследствии, когда дело дошло до европейских постановок его пьес, он разузнавал размер самых крупных гонораров для тамошних драматургов и требовал оплаты по той же цене, а в случае, если она была недостаточно велика, запрашивал свою полную лондонскую ставку. Иной раз эти требования, сами по себе не столь уж чрезмерные, вызывали протест как нечто неслыханное, невероятное. Но Шоу стоял на своем. А стоило ему добиться своего, как за ним потянулись другие изумленные и обделенные авторы. Их усилия увенчались успехом. То была победа в духе профсоюзной борьбы, и потому Шоу вспоминал о ней с гордостью.

В провинции — в маленьких театриках, репертуарных компаниях, вдалеке от большой коммерции, сложилась такая практика. Драматурги, вернее их агенты, получали с каждого спектакля (которые классифицировались как любительские) твердый гонорар, обычно пять гиней. Платить такой гонорар могли себе позволить только состоятельные люди, что баловались подражанием модным актерам в модных пьесах. Сборы (если таковые были) шли на благотворительные нужды. Авторы же полагали, что им, леди и джентльменам, не пристало получать гонорар меньше, чем в гинеях. Шоу жестоко расправился с этой системой, настояв на соблюдении деловых и справедливых отношений. Если театральный коллектив делал какие-нибудь сборы и если спектакль шел при этом в сельской школе, а чистый доход составлял пятнадцать шиллингов, драматургу полагалось получить девять пенсов. Шоу складывал монетки в карман и прикладывал руку к шляпе — в знак того, что и впредь маленький театр может рассчитывать на свою клиентуру. Девять пенсов не могли бы окупить даже почтовые и накладные расходы. Однако это открыло дорогу широкой практике, охватившей все провинциальные театры и в конечном итоге приносившей Шоу доход, на который любой служащий или мелкий лавочник мог бы содержать не одну, а несколько семей.

Не подумайте только, что сказанное изобличает в Шоу процветающего благодаря своей смекалке и изворотливости бизнесмена. Шоу утверждал, что потерял златые горы из-за того, что целиком отдавался литературной и общественной деятельности, а деловой стороной вплотную интересовался лишь в самых неотложных случаях: «Мне бы нужно завести себе делового напарника, который знает толк в рекламе. Люди говорят, что я занят бесконечной саморекламой. На деле я окружен сотнями дураков, которые стряпают позорящие меня идиотские бредни. Поэтому все только обо мне и говорят, но никто меня не читает».