Бернард Шоу

«Милый Форбс-Робертсон!

…Целый месяц я знай себе дремал да почитывал книжки. Первым делом прочитал Ваши мемуары и было собрался накропать Вам тут же письмецо, но такая ерунда получилась, что пришлось разорвать. В основном я ополчился на сходство между Вами, Макриди и Шекспиром — всех вас к концу жизни мучил смутный протест против избранной профессии. Я, подручный и наводчик для людей Вашей профессии, вполне разделяю Ваши чувства и солидарен с такого рода внутренним протестом. Знай я, что, бросив театр, излечусь от плутовства и притворства, я бы, наверно, его бросил, вслед за Шериданом, Ноулсом и Расином. Только я вполне убежден, что в искусстве куда меньше плутовства и притворства, чем в так называемых серьезных профессиях. Теперь я познакомился с Вашей автобиографией и берусь утверждать, что на фоне наших высокопревосходительств верховных судей, наших высокородных политиков, наших баронетов от медицины, наших архиепископов Вы — артист — выступаете фигурой на редкость благородной и привлекательной, потому что Вы никого не хотите надуть. Вы не притворяетесь Гамлетом. Вы не притворяетесь никем, кроме как тем, что Вы есть на самом деле: Форбс-Робертсоном, исполняющим роль Гамлета. Перед судьей, что, облачившись в алую мантию и воротник из горностая, корчит из себя саму справедливость; перед модным лекарем, выдающим себя за всеведущего и всемогущего распорядителя жизнью и смертью; перед попом с его апостольской родней, потрясающим связками ключей от рая и ада; перед всеми ними у Вас — артиста, художника — великое преимущество. Вас прославляют, но из Вас не творят кумира. Вас уважают и при этом не презирают тайно, как «злую обезьяну», возомнившую себя божеством.

Шекспир сказал: «Весь мир — театр». Но не договорил до конца:

«Весь мир — театр; не доверяй тому,

Кто жаркой клятвой в себе актераОтрицает, ибо на эту ложь способны лишь

Убийцы, воры…»и т. д. и т. п.

Вы подарили свою книгу библиотеке Королевской Академии драматического искусства? Ведь после того, как Вы ушли со сцены, только печатное слово может рассказать студенту, что вершин в искусстве достигают не одни лишь себялюбцы и чудовища и что пускай смазливым лунатикам и везет на нашей сцене, ибо на каждого горемыку находится по драматургу или антрепренеру, наполняющему душой его пустопорожнее тело, — все же настоящий классический актер получается только из того, кто обладает ощутимой индивидуальностью и художественной культурой, хотя на первых порах ему трудно принять на себя облик вымышленного персонажа.

Кроме того, Вы укрепляете меня в том мнении, что артист, помешавшийся на театре, не может стать хорошим артистом…

Мне очень понравилась история с «Расточителем», которую Вы рассказываете. «Боже мой! — восклицает Ваш зритель. — Я же видел эту пьесу раньше». Моя матушка отыскала как-то на Юстон-роуд книжную лавочку, где за два пенса ей давали почитать любую книгу. Прочитав что-нибудь, она скоро все забывала, одну и ту же книгу читала по нескольку раз и не могла нахвалиться своей библиотечкой. Но иной раз память пробуждалась — тогда она отшвыривала очередной томик, восклицая, совсем как Ваш зритель: «Подумать только (или: «Вот напасть!»)! Я же читала это раньше!» И тут уж ничто не могло заставить ее прочесть еще хотя бы одну строчку…»