Бесчестье

– Так это вы ухаживаете за собаками? – спрашивает он, чтобы прервать молчание.

– Ухаживаю за собаками и работаю в огороде. Да. – Петрас широко улыбается. – Садовник и собачник. – На миг он задумывается. – Собачник, – повторяет он, смакуя это слово.

– Я только что из Кейптауна. По временам меня там тревожила мысль, что дочь сидит здесь совсем одна. Уж больно далеко от людей.

– Да, – говорит Петрас, – это опасно.

Пауза.

– Нынче все опасно. Но у нас тут вроде бы спокойно.

И он улыбается снова.

Возвращается с бутылочкой в руках Люси.

– Дозу ты знаешь: чайная ложка на десять литров воды.

– Да, знаю. – И Петрас, пригнувшись, выходит в низковатую дверь.

– Похоже, хороший человек, – замечает он.

– У него есть голова на плечах.

– Он прямо здесь и живет?

– В старой конюшне, вместе с женой. Я провела туда электричество. Там довольно уютно. Другая его жена живет с детьми, в том числе взрослыми, в Аделаиде. Время от времени он уезжает, чтобы побыть с ними.

Предоставив Люси ее занятиям, он отправляется на прогулку и доходит до дороги на Кентон. Холодный зимний день, солнце уже опускается к красным холмам, поросшим редкой поблекшей травой. Скудная земля, скудная почва, думает он. Изнуренная. Только для коз и годится. Неужели Люси и впрямь вознамерилась прожить здесь всю жизнь? Хочется надеяться, что это лишь временная причуда.

Стайка детей, возвращающихся из школы, проходит мимо. Он здоровается, дети тоже. Сельский обычай. Кейптаун уже отступает в прошлое.

Без предупреждения возвращается воспоминание о девушке: о ее ладных грудках с глядящими вверх сосками. Дрожь желания пронизывает его. Очевидно, чем бы ни было происшедшее с ним, оно покамест не кончилось.

Он возвращается в дом, заканчивает разборку чемодана. Много времени прошло с тех пор, как он жил в одном доме с женщиной. Следует помнить о правилах, соблюдать аккуратность.

«Пышная» – слово для Люси скорее лестное. Скоро она станет просто-напросто грузной. Перестанет следить за собой, как это случается с теми, кто удаляется за пределы любви. «Qu’est devenu ce front poli, ces cheveux blonds, sourcils voûtés?»[18]

Ужин прост: суп с хлебом, бататы. Обычно ему бататы не нравятся, но Люси состряпала из лимонной кожуры, масла и гвоздики нечто, сделавшее их съедобными, и даже более чем.

– Ты надолго? – спрашивает она.

– На неделю. Будем считать, на неделю. Вытерпишь меня столько времени?

– Оставайся на сколько хочешь. Я только боюсь, тебя скука одолеет.

– Не одолеет.

– А куда поедешь потом, через неделю?

– Пока не знаю. Возможно, просто отправлюсь бродяжить, надолго.

– Ну, в общем, добро пожаловать и оставайся.

– Очень мило, что ты так говоришь, дорогая, но мне хотелось бы сохранить твою дружбу. А долгие визиты – это не для добрых друзей.

– А что, если мы не будем пользоваться словом «визит»? Назовем это пристанищем? Получить пристанище на неопределенный срок ты согласен?

– Ты имеешь в виду убежище? Мои дела не так уж и плохи, Люси. Я не изгой.

– Роз говорила, что обстановка там сложилась премерзкая.

– Тут я сам виноват. Мне предложили компромисс, я не согласился.

– Что за компромисс?

– Перевоспитание. Исправление характера. Кодовое обозначение курса психотерапии.

– Ты столь совершенен, что не можешь пройти небольшой курс?

– Все это слишком напоминает мне Китай времен Мао. Отречение, самокритика, публичные мольбы о прощении. Я человек старомодный и предпочитаю, чтобы меня просто-напросто поставили к стенке и расстреляли. Давай не будем об этом.

– Расстреляли? За интрижку со студенткой? Кара несколько чрезмерная, ты не находишь? Этак можно всех преподавателей перестрелять. Такие вещи наверняка происходят каждый день. Во всяком случае, происходили, когда я была студенткой. Наказывать каждого, кто в них повинен, значит попросту обречь преподавателей на истребление.

Он пожимает плечами.

– Мы живем в эпоху пуританизма. Личная жизнь стала всеобщим достоянием. А зудливое любопытство к ней обрело респектабельность – любопытство и сентиментальность. Людям нужен спектакль: биение кулаками в грудь, раскаяние, по возможности слезы. В общем и целом телевизионное шоу. Я им такого удовольствия не доставил.

Ему хочется добавить: «По правде сказать, они собирались меня кастрировать», но он не может произнести подобные слова в присутствии дочери. Строго говоря, и эта его тирада, которую он слышит теперь ушами другого человека, выглядит мелодраматичной, чрезмерно напыщенной.

– То есть ты стоял на своем, а они – на своем. Так?

– Более-менее.

– Нельзя быть таким непреклонным, Дэвид. Непреклонность – не признак героизма. У тебя осталось время, чтобы передумать?

– Нет, приговор окончательный.

– Без права на апелляцию?

– Без права. Да я и не жалуюсь. Нельзя признать себя виновным в разврате и ожидать в ответ излияний сочувствия. Во всяком случае, по достижении определенного возраста. После которого человек просто уже не может апеллировать к чему бы то ни было. Остается крепиться и доживать остаток жизни. Положи мне еще.

– Что ж, очень жаль. Живи у меня сколько захочешь. На любых основаниях.