Бесчестье

– Не думаю, что «козел отпущения» – наилучшая формулировка, – осторожно начинает он. – Козлы отпущения приносили практическую пользу, пока за ними стояла мощь веры. Ты взваливал все грехи города на козлиную спину, выгонял его в пустыню, и готово – город очищался. Процедура срабатывала, поскольку все, включая богов, понимали значение обряда. Потом боги умерли, и вдруг выяснилось, что очищать город придется без помощи свыше. Взамен символических действий понадобились реальные. Так появился цензор[22] в римском смысле этого слова. Девизом стал надзор: надзор всех за всеми. Очищение сменилось чисткой.

Опять его потянуло лекцию читать.

– Как бы там ни было, – говорит он, закругляясь, – сказав городу «прости», какое занятие отыскал я для себя в пустыне? Лечу собак. Изображаю незаменимого помощника при женщине, которая специализируется в стерилизации и эвтаназии.

Люси смеется.

– Бев? Ты считаешь Бев частью механизма подавления? Да ты внушаешь ей благоговение! Ты же профессор. А она никогда еще не видела настоящего, почтенного профессора. Она боится сделать в твоем присутствии грамматическую ошибку.

По тропе навстречу им идут трое мужчин, вернее, двое мужчин и юноша. Идут быстро, размашистой походкой сельских жителей. Собаки замедляют шаг, ощетиниваются.

– Не пора ли нам занервничать? – негромко произносит он.

– Не знаю.

Она берет доберманов на короткий поводок. Мужчины приближаются. Кивок, приветствие, и они проходят мимо.

– Кто это? – спрашивает он.

– Никогда их в глаза не видала.

Они доходят до границы фермы, поворачивают назад. Чужаков нигде не видно.

Подходя к дому, они слышат истошный собачий лай. Люси убыстряет шаг.

Вся троица здесь, поджидает их. Двое стоят в сторонке, юнец около клеток шипит на собак, делает резкие, угрожающие движения. Собаки неистово лают, щелкают зубами. Доберманы рвутся с поводка. Даже старая бульдожиха, которую он уже привык считать своей, негромко рычит.

– Петрас! – зовет Люси. Но Петраса нет и в помине. – Отойди от собак! – кричит она. – Hamba!

Юнец неторопливо отходит от клеток и присоединяется к товарищам. У него плоское, невыразительное лицо и поросячьи глазки; он в цветастой рубашке, мешковатых брюках, желтой соломенной шляпчонке. Оба его товарища в рабочих комбинезонах. Тот, что повыше, хорош собою, на редкость хорош – высокий лоб, лепные скулы, широкие, выпуклые ноздри.

При приближении Люси собаки успокаиваются. Она открывает третий вольер и загоняет туда доберманов. Отважный жест, думает он про себя; вот только разумный ли?

Люси обращается к мужчинам:

– Что вам нужно?

Отвечает юнец:

– Нам нужно позвонить.

– Зачем?

– Его сестра… – юнец неопределенно тычет пальцем себе за спину, – ей плохо.

– Плохо?

– Да, очень плохо.

– Что с ней такое?

– Рожает.

– Его сестра рожает?

– Да.

– Откуда вы?

– Из Эразмускрааля.

Он и Люси обмениваются взглядами. Эразмускрааль – это деревушка в лесной глухомани, без электричества и телефона.

– Почему вы из лесничества не позвонили?

– Так там телефона нету.

– Побудь здесь, – вполголоса говорит ему Люси и снова обращается к юнцу: – Кто из вас будет звонить?

Юнец указывает на высокого красавца.

– Пойдемте, – говорит Люси и, отперев заднюю дверь, входит в дом.

Высокий следует за ней. Чуть погодя второй мужчина, обойдя его, тоже скрывается в доме. Что-то не так, мгновенно понимает он.

– Люси, выходи оттуда! – кричит он, на миг растерявшись, не понимая, что делать – последовать ли за вторым незнакомцем или остаться здесь, чтобы не упускать из виду юнца.

Из дома не доносится ни звука.

– Люси! – снова зовет он и почти уже входит в дом, но тут щелкает дверной замок. – Петрас! – что есть мочи кричит он.

Юнец, развернувшись, несется к передней двери. Он спускает бульдожиху с цепи. «Взять!» – кричит он. Собака тяжело трусит за юнцом.

Он нагоняет их у входа в дом. Юнец, подхватив с земли жердину, старается не подпустить к себе собаку. «Шу… шу… шу!» – пыхтит он, делая выпады палкой. Собака, негромко рыча, заходит то слева, то справа.

Бросив их, он устремляется к кухонной двери. Нижняя створка ее закреплена слабо: несколько сильных ударов, и она отворяется. Встав на четвереньки, он забирается в кухню.

На затылок его обрушивается удар. Он еще успевает подумать: «Раз я в сознании, значит жив», но тут руки и ноги его обмякают, и он валится на пол.

Он осознает, что его волокут по кухне. Затем лишается чувств.

Он лежит лицом на холодных кафельных плитках. Пытается встать, однако ноги почему-то не слушаются его. Он снова закрывает глаза.

Он в уборной, уборной в доме Люси. Пошатываясь, он поднимается на ноги. Дверь заперта, ключ исчез.

Он садится на унитаз, пытается собраться с мыслями. В доме тихо; собаки, правда, лают, но, похоже, больше из чувства долга, чем от злобы.

– Люси! – хрипит он, затем громче: – Люси!

Он пытается вышибить дверь, но силы у него сейчас не те, в уборной тесно, а дверь слишком стара и крепка.