Беседы и размышления

Конечно, птица, которая лишена заботы о пропитании, является образцом для человека, и все же способность иметь эту заботу делает человека намного совершеннее этого образца. Поэтому человеку ни в коей мере не позволительно забывать, что настоящим образцом для него в серьезном и истинном смысле является Тот, Кто направил его в начальную школу к небесной птице, – что именно Он есть истинный и сущностный Образец человеческого совершенства. И когда говорится, что птицы имеют гнезда и лисы – норы, а Сын Человеческий не имеет где главу приклонить[50]

, то речь идет о положении более беспомощном, чем положение птицы, но в то же время сопряженном с сознанием этого положения. Сознавать, что ты не имеешь ни гнезда, ни пристанища, – и оставаться без забот: вот божественный образец для возвышенного творения, для человека. Этот образец дан не птице и не ребенку; значит, способность иметь заботу о пропитании – это одно из совершенств. Разве не так? Относим ли мы к совершенствам женщины то, что она, как более слабая, не может идти на войну; к совершенствам пленника то, что он не может выйти на волю и рискнуть своей жизнью; к совершенствам спящего то, что он спит, не ведая опасности; или находим ли мы совершенство в том, что некто лишен возможности по праву называть нечто возвышенное образцом для себя?! Но почему же тогда о заботе о пропитании говорят иначе – так, словно для женщины счастьем является то, что зарабатывать на жизнь должен прежде всего мужчина; словно для заключенного счастьем является то, что государство его содержит; словно счастливцем является тот, кто во сне видит богатства; или словно бы самым счастливым был тот, кто – пусть даже он и богат – лишен возможности называть Богочеловека образцом для себя!

Но там, у птицы, обремененный заботами не может так говорить; он смотрит на птицу, он совершенно забывает надуманные заботы и даже забывает на мгновение настоящую нужду, он смягчается и приемлет назидание. Но если бы птица дерзнула взять слово и начала бы его поучать, то он ответил бы ей: «Дружок, это то, в чем ты не разбираешься», – сознавая способность иметь заботу о пропитании как нечто такое, чем он совершеннее птицы.

Птица не сеет, не жнет, не собирает в житницы

– то есть птица не трудится.

Но разве это совершенство – совсем не работать; разве это совершенство – красть время дня в том смысле, в каком сон крадет время ночи?! Конечно, птица просыпается рано для того, чтобы петь, – и все же, все же, поспав, она просыпается на самом деле для того, чтобы видеть сны, ведь самая прекрасная песня – это сон о несчастливой любви. Так она спит и видит сны всю свою жизнь напролет, и вся ее жизнь – счастливая или мрачная забава. Но разве это совершенство; разве ребенок являет совершенство, когда он играет и устает – как взрослый от работы – и ложится спать, а затем снова играет! У ребенка это выглядит мило, ах, кто охотно не пожелал бы учиться у ребенка! И когда порой взрослый хотя и делает свою работу, но она его не радует и даже, быть может, раздражает; о, тогда он легко смягчается, общаясь с ребенком, охотно учится у него и в тихой благодарности называет ребенка своим учителем. Но он не станет колебаться, если понадобится сделать замечание – учителю, ведь он имеет на это право. И почему? Потому что взрослый в серьезном смысле – учитель ребенка; ребенок же лишь в прекрасном смысле шутки, в которой есть серьезность, учитель взрослого.