Беседы об искусстве (сборник)

Все короли Франции в этой тени, в этой величественно вознесшейся башне…

Занимается день. Свет собирается с силами: касается церкви широкими мазками, заливает несущие колонны, ажурные столбцы, четкие валики полуколонок, меж тем как тени стелются понизу… Краткий час наслаждения.

8

Реймс

…Он здесь, неподвижный, немой; я не вижу его: ночь черна.

Мои глаза привыкают к темноте, я начинаю кое-что различать, и тогда огромный остов всей средневековой Франции предстает предо мной.

Это осознание. Мы не можем его избежать. Это голос прошлого.

Художники, сотворившие это, бросили в мир отблеск божественности; они соединили свою душу с нашими, чтобы возвысить нас, и их душа стала нашей; это наша душа в лучших ее проявлениях.

И вот нас ослабляют, позволяя губить творение древних мастеров. – Художник, свидетель этого преступления, сам терзается муками совести.

Но то, что еще осталось нетронутым, хранит жизнь всего произведения, целиком, и хранит нашу душу. Эти обломки – наше последнее прибежище. – Так, Парфенон защитил Грецию лучше самых ученых политиков. Он все еще остается живой душой исчезнувшего народа, и в малейшем из его осколков – весь Парфенон.

Увиденный в три четверти Реймсский собор напоминает огромное изображение коленопреклоненной молящейся женщины. Это впечатление дает форма консоли.

С этой же точки я наблюдаю, как собор рвется ввысь, словно языки пламени…

Благодаря богатству профилей зрелище меняется без конца.

Изучая собор, не перестаешь удивляться, получаешь все радости прекрасного путешествия. Они бесконечны.

Так что я не притязаю на то, чтобы описать вам все красоты Реймсского собора. Да и кто дерзнул бы похвастаться, будто видел их все? – Лишь несколько заметок…

Моя цель, не забывайте, состоит в том, чтобы и вас убедить проехаться по этому славному маршруту: Реймс, Лан, Суассон, Бовэ…

Через открытое окно ко мне долетает мощный голос колоколов. Я внимательно вслушиваюсь в эту музыку, монотонную, как ветер, ее друг, который доносит ее ко мне. И кажется, будто я различаю там одновременно отзвуки прошлого, моей юности и ответов на все те вопросы, которые беспрестанно задаю себе, которые всю жизнь пытался разрешить.

Голос колоколов обтекает тучи, следует за их движением; то умирает, то возрождается, то слабеет, то крепнет, заглушая своей мощью уличные шумы, скрип повозок, утренние выкрики. Звучный материнский голос властвует над городом и делается трепетной душой его жизни. Я уже не слушал, как вдруг, заслышав зов, снова напрягаю слух; но это в другой стороне, теперь колокола говорят с толпой там внизу; словно какой-то пророк под открытым небом обращается то туда, то сюда, то направо, то налево. Ветер переменился.

Не часы, но века вызванивают колокола наших великих соборов.

Правда, праздники тоже, религиозные праздники… Какой сегодня? До чего же глубокий ров разверзает этот простой вопрос между собором и вопрошающим! Можно ли представить себе, чтобы человек XIII века спросил: в честь какого праздника сегодня звонят колокола? – Прервитесь, надземные призывы, или минуйте нас; улетайте в лазурь…

• Что за куча дряни! – слышу я вдруг.

Это какой-то мальчуган проходит мимо со своей матерью, рядом с собором, показывая на плохо уложенные каменные обломки – древние обломки древних камней, которые архитекторы оставили здесь, на стройке, и которые сами по себе шедевры.

Молодая женщина изящна, свежа, похожа на статуи, которые украшают собор. Она не одернула ребенка.

Оттуда, где я нахожусь, мне виден венец апсиды. Я вижу его сквозь занавес старых, оголенных зимой деревьев. Аркбутаны и деревья сливаются друг с другом, составляя некое гармоничное целое. Они привыкли жить вместе. Но оживит ли весна камни подобно деревьям?

Обилие трехэтажных арок в перспективе наводит на мысль о Помпеях, о росписях, где ветви и арки тоже переплетаются между собой.

Здесь я, быть может сильнее, чем в любом другом месте, шокирован реставрациями. Они XIX века и за те пятьдесят лет, как сделаны, уже успели покрыться патиной, но не обманывают. Эти полувековые нелепости хотели возвыситься до шедевров!

Все реставрации – копии; вот почему они заранее обречены. Ибо копировать можно, – позвольте мне это повторить! – со страстью к верности только природу: копии произведений искусства отвергаются самим принципом искусства.

И реставрации – на этом пункте я тоже хочу настоять – всегда вялые и жесткие одновременно; по этому признаку вы их и распознаете. Это потому, что одного знания недостаточно для того, чтобы создавать красоту; нужно еще и сознание.

Кроме того, реставрации нарушают общую картину, потому что вносят разнобой в эффекты. Подлинные эффекты при этом пропадают; чтобы добиться их, нужно много опыта, нужна большая дистанция, вековое знание…