Бесприютный

Другой день, после описанного разговора, начался в шоссейной деревушке страшным гвалтом:

– Где, где он? – звонко стукая сапогами, кричали на улице люди. – Кто же это его отработал?

– Тут отработают…

– Где он лежит-то? Надо взглянуть. Как он? Ножом кто-нибудь али как?

– Кулаком кто-то ухитрился! Всю башку разнес. Говорили чудаку: не мешайся не в свое дело… эх, майор, майор! Доколотился до какого дела!

– Укокошили, сударь, друга-то нашего! – пояснил мне людскую суетню содержатель постоялого двора, вошедши в комнату. – Пойдемте туда. У вдовы тут у одной – у бедной – лежит. Надо свечек купить, ладонцу, того да другого, – помогите, ежели ваша милость будет. Нельзя-с человеку, как собаке какой, умирать. Весь век жил, как люди добрые не живут, – похороним хоть по крайности… по-христиански…

Мы с хозяином пришли в какую-то маленькую разваленную избенку, где сидела седая старуха, задумчиво и серьезно принимавшая от доброхотных дателей различные приношения, имевшие сделать конец стариковой жизни хоть сколько-нибудь похожим на всякий христианский конец.

Сморщенный старик, из отставных солдат, дряхлый такой, то и дело понюхивая табак, уныло гнусил по псалтырю, переплетенному в замасленную кожу: «Мал бех в братии моей и юнший в дому отца моего…»

В белую, как кипень, рубаху кто-то облачил старика. Она была не застегнута и показывала тощую желтую грудь. Левая щека и висок были, как разговаривала улица, действительно разнесены каким-то лихим шоссейным кулаком. Левый глаз выпятился из орбиты красной, одутловатой шишкой, накрытой седыми, расцвеченными запекшейся кровью волосами; а правым уцелевшим глазом, мне казалось, старик, как и во времена нашего с ним доброго знакомства, шутливо и ласково помаргивал мне и говорил:

«Андел, прости ты меня, старика, Христа ради, виноват! Сбегать, что ли? хе… хе… хе!..»

1870