Бессильные мира сего

Роберт не стал ничего править, хотя и напрашивалось. Пусть утром сам прочтет и сам поправит. Альтруизм есть эгоизм благородного человека. Мы, да, альтруисты, но не до такой же степени, чтобы править на правку обреченное.

Жизнь продолжалась. Пора было делать укол и идти домой.

В спальне света не было. Сэнсей, завернувшись в халат, лежал на кровати, лицом к стене, скорчившись, – он притворялся спящим. На стене над ним слабо отсвечивала лаком картина Пиросмани, говорили – подлинник. Роберту больше всего в ней нравилось название. Она называлась «ХОЛОДНЫЙ ПИВО» (большими печатными буквами).

– Укол, сэнсей. Время.

– Какой укол? Зачем? Темно же!

– Ничего, в такую мишень трудно промахнуться. А кроме того, можно зажечь свет.

– Это правда… А какой-нибудь достойный компромисс возможен?

(Вымученный юмор беспомощного старика, загнанного в темный угол, из которого есть один только выход – в завтра, в понедельник, в Дом Страдания. Такой юмор надлежало поддержать, хотя бы только из обычного милосердия.)

– Я не хожу на компромиссы, – высокомерно ответил Роберт, разрывая упаковку шприца.

Сэнсей вдруг спросил (не оборачиваясь, все так же – лицом в стену):

– Вы тоже меня осуждаете, Робин?

– А як же ж, конечно, – сказал Роберт. – А за что, собственно? – Но он уже насторожился – голос сэнсея ему не понравился решительно.

– За то, что я учинил с Вадимом.

– Вот как? Вы что-то учинили с Вадимом? – Роберт все еще пытался держать юмористический тон, хотя сомнений уже не оставалось, что речь пошла о серьезных вещах. И вдруг – понял.

– А вы не заметили?

– Заметил, – медленно сказал Роберт. – Только что.

– Вы считаете, это было слишком жестоко?

– Какая разница, что я считаю, – пробормотал Роберт. А может быть, и не пробормотал вовсе, а только подумал.

(«…Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы – остановились…»)

Лицо Вадима вдруг вспомнилось, не лицо, а физиономия – мокрая, зябкая, с просинью, физиономия непристойно, до омерзения перепуганного человека. (Стоило оно того? Наверное…) И запах псины от него… И голос его – искательный голосишко битого холуя…

(«…Вы сделались самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ – даже самые недовольные из вас…»)

…И потому надлежит нас иногда пришпоривать? Шенкеля давать? Дабы не застоялись? Наверное. Если человека не бросить однажды в воду, он никогда не научится плавать, хотя умение плавать заложено в нем самим Богом. И если не гнать нас, пинками, к зубодеру, – так и будем ведь ходить с дырками в зубах…

…Какая, впрочем, теперь разница. Он сделал это, он добился своего, а теперь мучается. Вадим, небось, ходит гоголем: он победитель, и все зубодеры позади. А этот странный старик мучается, потому что не уверен и никак не убедит себя, что достигнутая цель оправдывает средства.

– С нами иначе нельзя, – сказал Роберт с максимально глубоким убеждением в голосе. – Победа все списывает… (Сэнсей слушал. Внимательно. Насторожив затылок с черно-багровым пятном «чертового подзатыльника».) «Достигнутая цель оправдывает средства», – сказал Роберт этому пятну. Врать было неприятно. Но в конце концов, он, может быть, и не врал совсем?

– Все, ваше время истекло, – сказал он бодро и надломил кончик ампулы.

– Разочарование – горестное дитя надежды, – сказал сэнсей. Он все еще лежал лицом в стену. – Но, может быть, все-таки попозже? Перед самым уходом?

– А я, собственно, уже собрался. Одиннадцать часов.

– Караул! Праздник кончился! – сказал сэнсей, задирая полу халата.