Бестужев-Марлинский

Фасад огромного здания с фронтоном, украшенным двуглавым орлом, с колоннами и статуями на пышном подъезде, выходил на Большую Неву, за Масляным буяном. В Горном корпусе, который считался благоустроеннейшим учебным заведением в России, числилось около двухсот кадетов; половина из них состояла «волонтерами», то есть находилась частично на собственном, а не на полном казенном содержании. Саша Бестужев поступил в корпус «волонтером» с платой по двести пятьдесят рублей в год и на этом основании полагал себя кадетом только наполовину. Однако в тот же самый день, когда Александр Федосеевич сдал его с рук на руки командиру корпуса Казадаеву, старичку с крестом на шее и с полным розовым лицом, над мальчиком было проделано все, с чего обычно начинается самое настоящее кадетское рабство. Корпусный маркшейдер — эконом Гец взял мальчика за рукав и быстро повел из командирского кабинета в подземелье. Гец широко шагал своими длинными немецкими ногами по коридорам и лестницам, Саша еле поспевал бегом. В подземелье, сыром и душном, посреди клеток, расставленных вдоль стен, Сашу посадили на барабан. Солдат с нашивками и без левого глаза живо срезал темные кудри с Сашиной головы и, выбрав из разных клеток однобортный сюртук толстого серого сукна с черным воротником, серый же суконный жилет. короткие серые штаны, белые нитяные чулки и тяжелые башмаки без ушков, положил все это перед мальчиком на пол.

— Извольте переодеться.

Гец подтолкнул сапогом казенное добро к барабану.

— Быстро надевай, — сказал он так сурово и холодно, что Саша вздрогнул.

Затем его привели в столовую, где за столами необозримой длины сидели такие же, как он, серые мальчики. Два солдата разносили в ушате зловонный суп. Третий тащил в черном горшке дымящийся сбитень. Это — все. После обеда в столовую вошел Гец. Многие мальчики побледнели. Гец оглядел серые шеренги жестокими глазами.

— Сегодня суббота, — выговорил он с каким-то мрачным удовольствием, — поэтому сегодня я буду сечь. Как и всегда, я буду сечь у себя на квартире. Следующие шалопаи будут сегодня высечены… — Он назвал два десятка фамилий.

Кадеты встали и, пропев молитву, попарно пошли в дортуары. Саша тоже шел, стараясь не выпадать из такта маршировки. Стены дортуара были дикого цвета. На окнах стояли горшки с цветами. В подвешенных против окон к потолку клетках щебетали и пели птицы — чижи и канарейки. Между койками бродили собаки, принадлежавшие старшим кадетам. Мебель в дортуаре была разнобойная: шкафчики красного дерева, ореховые этажерки и дубовые столы. По углам — большие мышеловки. Унтер-офицер, надзиравший за дортуаром, указал Саше койку. Она стояла под глиняной лампой, висевшей на проволоке и источавшей густой аромат гнилого масла. Но подушки, одеяло, тумбочка возле кровати были домашние, бестужевские, давно знакомые и такие близкие в этом чужом месте, что Саша сейчас же с радостно-теплым чувством прикоснулся к одеялу и погладил подушку,

Колокол будил кадетов в шесть часов утра. После умывания надзирающий унтер-офицер строил свою команду в дортуаре. Приходил лекарь и осматривал глаза, уши и руки выстроенных. Затем дежурный кадет читал молитву, и сбитенщик разносил свой товар. В восемь часов начинались занятия в классах.

На первом уроке — это был урок русского языка — старик учитель Алексей Дмитриевич Марков заставлял детей читать по-славянски. Приметив на задней скамейке Сашу, он обрадовался новичку и позвал:

— Ну-ка, иди сюда, суслик, иди сюда… Стань-ка здесь, хомяк, не бойся… Читай-ка, тюлень! Хорошо прочитаешь — я тебе отличную отметку поставлю.

Саша читал бойко: «Во мнозем времени премудрость, в мнозе же житии ведение…»

Вдруг в дальнем углу класса закипела ссора, раздались оплеухи и свист. Учитель ударил по кафедре большой медной табакеркой и, просыпав табак на колени до блеска заношенных панталон, рассвирепел.

— Тише вы, егозы, свинопасы! Вишь ты, орут, как волы. Ей-ей, без каши оставлю… Каратыгин [2], барабанная палка, пентюх, мерин сивый, чушка, иди сюда да читай, вместо того чтобы драться, сиволапый лабазник…

Так прошли два часа этого урока.

Затем была физика. Учитель Вольгемут пользовался известностью в Петербурге как наставник великих князей Николая и Михаила. Трудно сказать, как шли его занятия с великими князьями, но в Горном корпусе они шли плохо. Электрофорная машина была непослушна, как больной ребенок, и упряма, как осел; магдебургские полушария обнаруживали полнейшее равнодушие друг к другу. Крупные градины пота катились с лица на франтовской фрак Вольгемута.

— О, я бедный, — говорил он, наконец, с отчаянием, — каков есть корпус, таков и его машин. О, я несчастный!

Наконец и этот урок кончился.

Вечером кадеты потихоньку курили в корпусном саду вакштаф, кнастер, а некоторые — и настоящий турецкий табак. Огромный кадет второго верхнего класса, собрав вокруг себя мелюзгу, читал развратные стихи. Саша долго не мог уснуть.