Бесы

Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; Господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, ма­тушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за де­лом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!

Сорят-с! — раздражительно-жалобным голоском пропищала Настасья.

А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная у вас зала (когда вышли в залу). Затворите крепче двери, она станет подслушивать. Непременно надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы не выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы!

Я. сейчас, — крикнул из другой комнаты Степан Трофимович, — вот я и опять!

А, вы переменили костюм! — насмешливо оглядела она его. (Он наки­нул сюртук сверх фуфайки.) — Этак действительно будет более подходить. к нашей речи. Садитесь же, наконец, прошу вас.

Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о прида­ном. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.

Mais, ma bonne amie , в третий раз и в моих летах. и с таким ребен­ком! — проговорил он наконец. — Mais c'est une enfant![240].

Ребенок, которому двадцать лет, слава Богу! Не вертите, пожалуйста, зрачками, прошу вас, вы не на театре. Вы очень умны и учены, но ничего не понимаете в жизни, за вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и что с вами будет? А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная, твер­дая, рассудительная; к тому же я сама буду тут, не сейчас же умру. Она домосед­ка, она ангел кротости. Эта счастливая мысль мне еще в Швейцарии приходи­ла. Понимаете ли вы, если я сама вам говорю, что она ангел кротости! — вдруг яростно вскричала она. — У вас сор, она заведет чистоту, порядок, все будет как зеркало. Э, да неужто же вы мечтаете, что я еще кланяться вам должна с таким сокровищем, исчислять все выгоды, сватать! Да вы должны бы на коле­нях. О, пустой, пустой, малодушный человек!

Но. я уже старик!

Что значат ваши пятьдесят три года! Пятьдесят лет не конец, а половина жизни. Вы красивый мужчина, и сами это знаете. Вы знаете тоже, как она вас уважает. Умри я, что с нею будет? А за вами она спокойна, и я спокойна. У вас значение, имя, любящее сердце; вы получаете пенсион, который я считаю сво­ею обязанностию. Вы, может быть, спасете ее, спасете! Во всяком случае, честь доставите. Вы сформируете ее к жизни, разовьете ее сердце, направите мысли. Нынче сколько погибают оттого, что дурно направлены мысли! К тому време­ни поспеет ваше сочинение, и вы разом о себе напомните.

Я именно, — пробормотал он, уже польщенный ловкою лестью Варва­ры Петровны, — я именно собираюсь теперь присесть за мои «Рассказы из испанской истории».[241]

Ну, вот видите, как раз и сошлось.

Но. она? Вы ей говорили?

О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспо­койтесь, я сама буду тут. К тому же вы ее любите.

У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошли кругом. Тут была одна страшная идея, с которою он никак не мог сладить.

Excellente amie! — задрожал вдруг его голос, — я. я никогда не мог во­образить, что вы решитесь выдать меня. за другую. женщину!

Вы не девица, Степан Трофимович; только девиц выдают, а вы сами же­нитесь, — ядовито прошипела Варвара Петровна.

Oui, j'ai pris un mot pour un autre. Mais. c'est egal[242], — уставился он на нее с потерянным видом.

Вижу, что c'est egal, — презрительно процедила она, — Господи! да с ним обморок! Настасья, Настасья! воды!

Но до воды не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла свой зонтик.

Я вижу, что с вами теперь нечего говорить.

Oui, oui, je suis incapable[243].

— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случит­ся, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы сору не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!

Разумеется, назавтра он согласился; да и не мог не согласиться. Тут было одно особое обстоятельство.

VIII