Бета-самец

Вернувшись, сполоснул пальцы в бочке, вытер об зад лыжных штанов, потом под мышками, о свитер. Подошел. Пожали руки над забором. У Сёмы ладонь большая, жесткая. Будто корягу пожимаешь.

Туман растекался, казалось, совсем невысоко над крышами. Было тихо. Только в глубине поселка, из какого-то преждевременно загулявшего дома, доносилась музыка — гнусавый, надрывно кривляющийся шансон.

— С Сережей не созванивались, нет?

— Нет.

— На Новый год-то будете созваниваться? Поздравить там друг друга…

— Будем, конечно.

— Ты ж не забудь про меня сказать.

— Скажу, базара нет. Помню.

Топилин смотрел на соседа и думал: «Вот если вникнуть, человек-то, скорей всего, положительный… Наверняка не лодырь и вряд ли мерзавец. И чем так уж плохи наши с Сёмой куркульские добродетели? Да ничем. Ну ничем абсолютно. И Аверкампу наверняка бы понравились, пустил бы нас покататься по своему меланхолическому льду… А ведь нервирует, гад, до основания!»

— Что ж, — предложил Сёма. — Накатим по маленькой?

Топилин послушно пожал плечами.

— Накатим.

— Давай здесь пока. Тебе ж не холодно? Ну, и мне. Здесь хорошо. Я люблю на воздухе.

Приговаривая: «С такой зимой скоро почки на деревьях полезут, вот увидишь», — Сёма вынул из внутреннего кармана куртки початую бутылку армянского коньяка. Разлил в стальные походные рюмки. Влез в самые недра куртки, достал «Сникерс».

— Будем! — скомандовал Сёма.

— Будем, что ж. Это довод.

Коньяк был грубоват, но в меру.

Не сговариваясь, шумно потянули ноздрями. Воздух был мокрый, на носах отрастали прохладные капли. Приходилось обтирать. Сёма делал это резким коротким движением, будто отщипывал от носа лишнее.

— Жалко, мало, — сказал он, поставив бутылку себе под ноги.

Топилин уловил намек.

— Да есть вроде еще, — буркнул он. — Есть у меня.

— Под настроение можно и выпить. Я так понимаю.

Он сощурился в сгустившиеся сумерки.

— Хотим со свояком на земле обосноваться, а жены упираются. Но это дело поправимое. А ты как?

— А я городской.

— Ну, это тоже дело поправимое.

Вторую Топилин выпил уже по-настоящему, придержав вот рту перед тем, как глотать. У коньяка был легкий привкус стали. От шоколадного батончика отказался.

— У брата спиногрызов-то двое. Дочка замужем, сами живут. Сын вот тоже собрался. У меня один сыночек. Двадцать три стукнуло, а никак по жизни не пристроится. Все бродит, бродит с одной работы на другую. Что-то выкруживает, — Сёма постучал пустой рюмкой по столбику забора. — Что, может, сразу по третьей? Чтоб хотелось и моглось… Или как там?

— Да так, так.

— У самого-то дети есть?

И тут над ними раздался птичий клекот. Негромкий и отрывистый, на два гортанных слога. Мужчины замерли. Какое-то время смотрели друг другу в глаза, потом задрали головы вверх, прислушиваясь.

— Поздно ведь, зима, — прошептал Сёма.

Скрытая туманом стая приближалась медленно. Перекличка заканчивалась, они ненадолго замолкали и начинали снова, ближе и отчетливей. И было в этих приглушенных звуках всё: испуг молодых, и сдержанная мощь бывалых, и зов, и прощание, и мечта об удачной стоянке, и отчаяние тех, кто устал, и радость преодоления. Сама жизнь, опасная и восхитительная, клекотала у них над головами. Казалось — вот же, руку протяни.

— Зима, — голос у Сёмы дрогнул. — А они летят.

Стая проплыла — близкая, но невидимая. В какой-то момент Топилину показалось, что он услышал, как шелестят маховые перья. Проплыла, и все стихло. Только шансон гнусавил на окраине поселка.

Они выпили.

— Так ты Сереже-то позвонишь? Мне бы определиться.

И смахнул очередную каплю с носа.

— Да умер Сергей, — сказал Топилин. — Умер. Давай-ка, налей. Помянем.

Коляша уехал неожиданно, днем тридцать первого декабря. Позвонил, сказал:

— Слушай, Сань, тут начсклада пришел, документы мои принес. Он с женой, блин, поругался, хочет из части на вечер свалить. Отмазка ему нужна. А документы, прикинь, вчера еще были готовы. Все печати, всё. И к Яшке тут нашли, кого приставить…

— Сейчас буду, — ответил Топилин. — Отвезу вас на вокзал.

И он отвез Коляшу с прапорщиком на вокзал. Прапорщик был мрачно пьян и молчалив — доругивался мысленно с женой. Мимо скучающих ментов, сквозь заверещавшую рамку, Топилин пронес вещмешок с дембельскими пожитками.

— Дембель не должен поднимать ничего тяжелее ложки, — напомнил Топилин Коляше.

В вещмешке форма и альбом, чему там еще быть. Коляша показывал ему однажды — так себе альбом, но фотографии Коляши, гарцующего на Яшке, вышли отлично.