Бета-самец

Костя сидел, уныло откинувшись в своем кресле. Голеев тоже не выглядел триумфатором. Похоже, жалел, что пришел, что наговорил лишнего.

Разглядев сына на балконе, Марина Никитична извинилась перед Ольгой Вадимовной и поднялась.

Топилин не понимал, что она здесь делает. Все эти люди говорящие напоминали ему присяжных заседателей, много лет назад запертых в комнате для вынесения вердикта — и забытых судом вследствие некоего бюрократического казуса. За пределами комнаты дело давным-давно забыто. Но пристав регулярно приносит им еду, выпускает в туалет — а они лупцуют друг друга почем зря, ссорятся насмерть и сходятся во мнении.

— Ты еще долго собираешься здесь пробыть? — спросил Топилин мать, когда она вышла на балкон.

— Не знаю. Уже заскучал? С непривычки… Не всегда так, — заверила Марина Никитична. — Сегодня публика такая собралась. Ну и Костя Булыгин, поэт, художник, этнограф и вообще… здешнее наше всё…

Топилин полез за сигаретой. Прикурил.

— Мы, пожалуй, посидим. Ольга Вадимовна может обидеться, если рано уйти.

— Я, мам, слиняю. Доедете на такси, ладно?

— Ладно-ладно.

— Скажу, начальник вызвал. Подойдет такое алиби?

— Подойдет.

— Не дуйся только.

— Брось, о чем ты. Делай как хочешь.

Поколебавшись, приобнял мать за плечи.

— Мам, — сказал он. — Зачем они тебе?

Она посмотрела на сына с грустной улыбкой.

— Для компании. Зачем еще.

Зинаида клевала носом, умудряясь при этом ежеминутно проверять верхнюю пуговицу на кофте, не расстегнулась ли.

Часть вторая. Анна нужна

1

— Мужики! Я все царапины на этом столе запротоколировал, учтите, — бросает Антон в каменный мешок подъезда. — Стараемся, несем аккуратно.

Грузчики что-то гудят в ответ. Антон весело оглядывает обшарпанную расселину переулка и, сунув руки в карманы, щурится в октябрьское небо.

Утро субботы. Тишина. Где-то жарят рыбу. По округе разносится и рыбный запах, и звук шипящего масла. Мать ругает ребенка. Мурлычет радио в забравшейся на тротуар «Газели». В лице Антона читается отчетливо: ах, как все славно устроилось.

— Э! — оборачивается он в подъезд. — Что там за стук?! Стол задели? Устали — отдохните.

Антон сказал: «Надо, чтобы ты тоже был. Мало ли что ей понадобится. Чтобы уже на уровне все сделать». Понятно. Надо так надо. Так и ответил. Повторил для верности, будто сам хотел расслышать получше: «Надо так надо, Антон».

Ему безумно интересно наблюдать за собой сейчас. За тем, как парит в глухом своем затишье, опускаясь в ожидании дна.

Здесь?

Нет, еще не здесь, погоди. Еще немного.

В присутствии Антона Топилин с Анной непринужденно переходят на «вы».

Тот нелепый покойник, с которого все начиналось, — его будто и не было. Покойника все трое ловко обходят стороной. Сережа? Сережа… ммм… Погоди, дай вспомнить…

Уродливый треугольник. Вообще заканчивается все исключительно трудно и мерзко. Но Анна и с этим справляется без видимых усилий. Приняла игру в посторонних легко — как все, что она делает. Тебе это нужно, Саш? Не проблема. Щелк — и становится отстраненно-церемонной, чуть не по слогам выговаривает «Александр».

— Александр, здравствуйте. Александр, спасибо.

Ее самообладание начинает бесить Топилина. Хочется увидеть Анну растерянной. Чтобы сломалась наконец, сдалась. Осыпала слезливыми проклятиями и его, и Антона… мерзавца Сергея — никаких поблажек! — который сначала бросил ее на съедение трущобе, потом придумал погибнуть под машиной любореченского мажора — будь он проклят со своей мировой, с этой квартирой, со своим помощником, затащившим ее в постель… могла бы и себя, для полноты, присовокупить к окаянному списку. Заплаканные глаза этой женщины, которая порвала с ним потому, что «все очень серьезно», — облегчили бы его существование. По крайней мере, вывели бы из отупляющего сонного морока, не прекращающегося ни на один день… Но ждать от нее слез и надлома бессмысленно. Забьется в угол, перетерпит.

Скорей бы закончилось. Устал.

Скорей бы выпутаться из всего этого, из самого себя.

Так или иначе.

Да, Анна нужна бы. Хорошо бы. Если бы… вот бы… Но нету сил. Ну, нету.

И потом, как все будет выглядеть?

Пожалуй, главная причина этой финальной апатии, из тех внутренних — вбитых гвоздем — причин, которых всю жизнь так боялся Топилин, состояла в том, что он завидовал Анне. Теперь, когда они перестали быть любовниками и закончилась иллюзия обладания, спрятаться от зависти негде. Завидовал страшно. Простота, понятая им столь кондово, — простота, которой всю свою взрослую жизнь он добивался через не могу, не имела ничего общего с тем, что дано было Анне сполна. Не простота, которая пустота. А простота, которая легкость. Легкость, Саша, от нее же ясность и цельность — и та неразменная витальность, которая так тебя заводит. Терять, смиряться, грешить, любить и говорить «прощай», хоронить и ломать комедию — все дается светлоглазой сучке легко. И при этом получается до того искренне и полновесно, что завораживает: «Как ты это делаешь? И я хочу».

Особенность организма, Саша. Не пытайся повторить. У тебя не получится.