Бетагемот

— Понимаю, — выдержав паузу, заговорила програм­ма. — Ахилл, у меня для тебя хорошее известие. Ты вовсе не женоненавистник.

— Нет?

— Женоненавистник — это тот, кто ненавидит жен­щин, боится их или считает в чем-то ниже себя. Похоже на тебя?

— Нет, но… кто же тогда я?

— Это просто, — сообщил ему «ТераДруг». — Ты сек­суальный садист. Это совершенно иное.

— Правда?

— Секс — очень древний инстинкт, Ахилл, и он фор­мировался не в вакууме. Он переплетается с другими базовыми побуждениями: агрессии, территориальности, конкуренции за ресурсы. Даже в здоровом сексе присут­ствует немалый элемент насилия. Секс и насилие имеют немало общих нейронных механизмов.

— Ты… хочешь сказать, что все такие же, как я? — На такое он и надеяться не смел.

— Не совсем. У большинства людей имеется пере­ключатель, который на время секса подавляет агрессию. У одних такие переключатели работают лучше, у других хуже. У клинического садиста этот переключатель рабо­тает очень плохо.

— И это я, — пробормотал Ахилл.

— Весьма вероятно, — сказал «ТераДруг», — хотя без должного клинического обследования уверенности быть не может. Я сейчас не имею выхода в твою сеть, но предоставлю список ближайших медавтоматов, если ты скажешь, где мы находимся.

За спиной Ахилла тихо скрипнула дверь. Он обернулся и похолодел до костей.

Дверь спальни распахнулась. В темном проеме стоял отец.

— Ахилл, — донесся из вращающейся бездны голос «ТераДруга», — ради твоего же здоровья, не говоря уже о душевном спокойствии, тебе крайне желательно посетить один из наших филиалов. Гарантированная диагности­ка — первый шаг к здоровой жизни.

«Он не мог услышать», — сказал себе Ахилл. «Тера­Друг» звучал в его наушнике, а если бы папа подслушал, наверняка бы вспыхнул световой сигнал. Папа не взламы­вал программу. Он не мог услышать ее голос. И мыслей Ахилла.

— Если тебя беспокоит цена, наши расценки…

Ахилл почти не задумываясь стер приложение, его сильно мутило.

Отец не шевелился.

Он теперь вообще мало двигался. Невеликий запас топлива в нем выгорел, и он застыл где-то между горем и равнодушием. С падением церкви его яростный като­лицизм обратился против него же, выжег его изнутри и оставил после себя пустоту. К моменту смерти матери там даже печали почти не осталось. (Сбой лечения, глухо ска­зал он, вернувшись из больницы. Активировались не те промоторы, тело обратилось против собственных генов. Стало пожирать себя. Сделать было ничего нельзя. Они подписывали отказ от претензий.)

Сейчас папа стоял в темном проеме и чуть покачи­вался — даже кулаки не сжимал. Он уже много лет не поднимал руки на своих детей.

«Так чего же я боюсь? — удивился Ахилл, чувствуя, как желудок стягивается в узел. — Он знает, знает. Я бо­юсь, что он знает».

У отца почти неуловимо растянулись уголки губ. Это была не улыбка и не оскал. Вспоминая тот день, взрос­лый Ахилл Дежарден видел здесь своего рода понимание, но тогда он понятия не имел, что это значит. Он знал лишь, что отец повернулся и ушел в главную спальню, закрыл за собой дверь и никогда больше не упоминал о том вечере.

В будущем Ахилл понял и то, что «ТераДруг», скорее всего, ему подыгрывал. Целью программы было привле­чение клиентов, а для этого не стоит тыкать их носом в неприятные истины. Маркетинговая стратегия требует, чтобы клиенту было приятно.

И все же это не значит, что программа непременно врала. Зачем, если правда достигает той же цели? К тому же это было так рационально. Не грех, а дисфункция. Термостат, выставленный с изъяном, хотя его вины в том и нет. Вся жизнь — это машина, механизм, построенный из белков, нуклеиновых кислот и электрических цепей. А когда это машины могли контролировать собственные функции? Тогда, на заре суверенного Квебека, он по­знал свободу отпущения: Невиновен, всему причиной — ошибка в схеме проводки.

Но вот что странно.

Казалось бы, градус отвращения к себе должен был после этого хоть немного понизиться.

ДОМ БОЛЬНОГО

Джин Эриксон с Джулией Фридман живут в малень­ком однопалубном пузыре в двухстах метрах к юго-восто­ку от «Атлантиды». Хозяйством всегда занималась Джу­лия: всем известно, что Джин недолюбливает замкнутые помещения. Дом для него — подводный хребет, а пу­зырь — необходимое зло, существующее ради секса, кор­межки и тех случаев, когда его темные грезы оказываются недостаточно увлекательными.

Даже в таких случаях он воспринимает пузырь так же, как ловец жемчуга двести лет назад воспринимал водолазный колокол: место, где изредка можно глотнуть воздуха, чтобы вернуться на глубину. Теперь, конечно, речь скорее о реанимации.

Лени Кларк вылезает из шлюза и кладет ласты на зна­комый, до смешного неуместный здесь коврик. В главной комнате темновато даже для глаз рифтера: серые сумерки размываются лишь яркими хроматическими шкалами на панели связи. Пахнет плесенью и металлом, чуть сла­бее — рвотой и дезинфекцией. Под ногами булькает сис­тема жизнеобеспечения. Открытые люки зияют черными ртами: в кладовку, в гальюн, в спальный отсек. Где-то рядом попискивает электронный метроном — кардиомонитор отсчитывает пульс.