Бетагемот

— Я не… черт, забыл. Посмотри в медбазе. Макси­мально рекомендованная доза для всего, кроме гидрокси… лазы. Ее вдвое больше, наверное. Думаю, так.

Гарсиа кивает.

— Еще что-нибудь?

— О да, — жужжит Бхандери. — Будем надеяться, я вспомню, что вообще…

ПОРТРЕТ САДИСТА В КОМАНДЕ

У Элис Джовелланос были свои представления о том, как надо извиняться.

«Ахилл, — начала она, — ты иногда такой кретин, что поверить невозможно!»

Он не сделал распечатки. Не нуждался в этом. Он был правонарушителем, затылочные участки коры постоянно работают в ускоренном режиме, способности к сопостав­лению и поиску закономерностей, словно у аутиста. Он один раз прокрутил ее письмо, посмотрел, как оно ухо­дит за край экрана, и с тех пор перечитывал сотню раз в воспоминаниях — не забыв ни единого пикселя.

А сейчас он сидел, застыв, как камень, и ждал ее. Ночные огни Садбери бросали размытые пятна света на стены его номера. Слишком многое просматривается с ближайших зданий, отметил Ахилл. Надо будет к ее при­ходу затемнить окна.

«Ты прекрасно знаешь, чем я рисковала, когда вчера тебе призналась, — диктовала программе Элис. — И ты знаешь, чем я рискую, отправляя тебе письмо, — оно автоматически удалится, но наши уроды могут просканировать что угодно, если захотят. И это часть проблемы, вот почему я вообще решилась тебе помочь…

Я слышала, как ты говорил о доверии и предательстве, и может, в некоторых твоих словах больше истины, чем мне хотелось бы. Но разве ты не понимаешь, что спра­шивать тебя заранее не было никакого толку? Пока на сцене Трип, ты не можешь дать ответа сам. Ты наста­иваешь, что тут я ошибаюсь, талдычишь о судьбоносных решениях, которые принимаешь, о тысячах переменных, которыми жонглируешь, но, Ахилл, дорогой мой, кто тебе сказал, что свободная воля — это всего лишь какой-то сложный алгоритм?

Я знаю, что ты не хочешь терять объективности. Но разве порядочный честный человек — не страж самому себе, ты об этом не думал? Может, совсем и необязательно позволять им превращать себя в большой условный реф­лекс. Просто ты сам хочешь этого, ведь потом ты ни за что не несешь ответственности. Так легко, когда не надо принимать решений самому. Это почти как наркотик. Мо­жет, ты на него подсел, а сейчас у тебя синдром отмены».

Она так в него верила. И верила до сих пор: собира­лась прийти сюда, ни о чем не подозревая. Номер с за­щитой от наблюдения обходится не дешево, но старший правонарушитель свободно мог позволить себе категорию «суперприватность». Система охраны в этом здании не­проницаема, беспощадна и начисто лишена долговремен­ной памяти. После ухода посетителя о нем не остается никаких записей.

«В общем, то, что они украли, мы вернули. И я хочу тебе рассказать, что конкретно мы сделали, потому как невежество порождает страх, и все такое. Сам знаешь. Ты в курсе насчет рецепторов Минского в лобных до­лях и что нейротрансмиттеры вины привязаны к ним, а ты воспринимаешь это как угрызения совести. Корпы создали Трип так: они вырезали из паразитов парочку генов, отвечающих за изменение поведения, и подпра­вили их: чем более виноватым ты себя чувствуешь, тем больше Трипа закачивается тебе в мозг. Он связывается с нейротрансмиттерами, которые в результате изменяют конформацию и фактически забивают двигательные пути, а у тебя наступает паралич.

В общем, Спартак — это аналог вины. Он взаимо­действует с теми же участками, что и Трип, но конформация у него немного другая, поэтому Спартак забивает рецепторы Минского, но больше не делает практически ничего. К тому же он распадается медленнее, чем обыч­ные трансмиттеры вины, достигает более высокой кон­центрации в мозгу и в конце концов подавляет активные центры простым количеством».

Он вспомнил, как щепки старинного деревянного пола рвали ему лицо. Вспомнил, как лежал в темноте, привя­занный к опрокинувшемуся на бок стулу, а голос Кена Лабина спрашивал где-то рядом:

— Как насчет побочных эффектов? Естественного чувства вины, например?

В тот миг связанный, окровавленный Ахилл Дежарден увидел свою судьбу.

Спартак не удовлетворился тем, что разомкнул выко­ванные Трипом цепи. В этом случае еще была бы надеж­да. Он бы вернулся к старому доброму стыду, который и контролировал бы его наклонности. Остался бы непол­ноценным, но ведь таким он всегда был. А вот оставлять его душу без надсмотрщика было нельзя. Он бы спра­вился — даже вне работы, даже если б ему предъявили обвинения. Справился бы.

Но Спартак не знал удержу. Совесть — такая же мо­лекула, как и любая другая, и если для нее не находится свободных рецепторных участков, толку от нее не больше, чем от какого-нибудь нейтрального раствора. Дежардена направили к новой судьбе, в края, где он еще не бывал. В края, где нет вины, стыда, раскаяния — нет совести ни в каком виде.

Элис не упомянула об этом, изливая ему во «входя­щих» свою оцифрованную душу. Только заверила, что это совершенно безопасно.