Бетагемот

В этой маленькой выкладке кроется ирония апокалип­сиса. Дело не в том, что это богатство радует глаз жалкой неудачницы вроде Лени Кларк — ей всегда приходилось урывать маленькие радости где попало. Ирония в том, что теперь это зрелище, пожалуй, пробудило бы не менее сильные чувства в любом сухопутнике из тех, кто еще остался на берегу. Ирония в том, что теперь, когда пла­нета медленно и неуклонно умирает, самые здоровые про­дукты растут в цистернах на дне Атлантического океана.

Она выключает свет. Берет яблоко — вновь благо­словенно серое — и, подныривая под оптоволоконный кабель, откусывает кусок. Из-за нагромождения грузо­вых рам мерцает главный монитор. И кто-то смотрит в него — освещенный голубоватым сиянием человек сидит на корточках спиной к груде барахла.

Уединилась, называется.

— Нравится? — спрашивает Уолш, кивая на фрукт у нее в руке. — Я их для тебя принес.

Она подсаживается к нему.

— Очень мило, Кев, спасибо. — И, тщательно сдер­живая раздражение, добавляет: — А ты что здесь дела­ешь?

— Думал, может, ты зайдешь. — Он кивает на мони­тор. — Ну, когда все уляжется.

Он наблюдает за одним из малых медотсеков «Ат­лантиды». Камера смотрит вниз со стыка между стеной и потолком, миниатюрный глаз божий озирает помеще­ние. В поле зрения виднеется спящая телеуправляемая аппаратура, похожая на зимующую летучую мышь, завер­нувшуюся в собственные крылья. Джин Эриксон лежит навзничь на операционном столе. Он без сознания, бле­стящий мыльный пузырь изолирующей палатки отделяет его от мира. Рядом Джулия Фридман, запустившая руки в мембрану. Пленка облепила ее пальцы тончайшими пер­чатками, незаметными, как презерватив. Фридман сняла капюшон и закатала гидрокожу на руках, но шрамов все равно не видно под массой каштановых волос.

— Ты самое забавное пропустила, — говорит Уолш. — Кляйн никак не мог его туда засунуть.

Изолирующая мембрана. Эриксон в карантине.

— Представляешь, он забыл вывести ГАМК[2], — про­должает Уолш.

В крови любого выходящего наружу рифтера теснятся полдюжины искусственных нейроингибиторов. Они пре­дохраняют мозг от короткого замыкания под давлением, но чтобы вычистить их потом из организма, нужно вре­мя. «Мокрые» рифтеры, как известно, невосприимчивы к наркозу. Глупая ошибка. Кляйн определенно не самая яркая звезда на медицинском небосклоне «Атлантиды».

Но Кларк сейчас думает о другом.

— Кто распорядился насчет палатки?

— Седжер. Она подоспела вовремя и не дала Кляйну все окончательно запороть.

Джеренис Седжер: главный мясник корпов. Обычное ранение ее бы не заинтересовало.

На экране Джулия Фридман склоняется к любовнику. Оболочка палатки натягивается у нее на щеке. Рябь идет радужными переливами. Несмотря на нежность Фридман, контраст разительный: женщина, непостижимое существо в черной коже, созерцает холодными линзами глаз нагое, совершенно беззащитное тело мужчины. Конечно, это ложь, визуальная метафора, на сто восемьдесят градусов перевернувшая их настоящие роли. В этой паре уязвимой стороной всегда была Фридман.

— Говорят, его укусили, — продолжает Уолш. — Ты там была, да?

— Нет. Мы просто догнали их у шлюза.

— А похоже на Чэннер, да?

Она пожимает плечами.

Фридман что-то говорит. Во всяком случае, губы у нее шевелятся — изображение не сопровождается звуком. Кларк тянется к пульту, но Уолш привычно удерживает ее руку.

— Я пробовал. На их стороне звук отключен. — Он фыркает. — Знаешь, может, стоит им напомнить, кто здесь главный… Пару лет назад, пытайся корпы отре­зать нам связь, мы бы, самое малое, отключили им свет.

А может, даже затопили бы одну из их драгоценных спа­ленок.

Что-то такое в осанке Фридман… Люди разговаривают с коматозниками так же, как с могильными плитами — больше с собой, чем с усопшим, не ожидая ответа. Но в лице Фридман, в том, как она держится, нечто иное. Можно сказать — нетерпение.

— Это нарушение прав! — говорит Уолш.

Кларк встряхивает головой.

— Что?

— Скажешь, ты не заметила? Половина сети наблюде­ния не работает. И пока мы делаем вид, что это пустяки, они будут продолжать свое. — Уолш кивает на мони­тор. — Откуда нам знать, может, микрофон уже много месяцев как отключен, просто никто не замечал.

«Что у нее в руке?» — удивляется Кларк. Рука Фрид­ман — та, что не сжимает руку любовника, — находится ниже уровня стола, камера ее не видит. Женщина опу­скает взгляд, приподнимает руку…

И Джин Эриксон, введенный в медикаментозную кому ради его же блага, открывает глаза.

«Черт побери, — соображает Кларк, — она перенаст­роила ему ингибиторы».

Она встает.

— Надо идти.

— Никуда тебе не надо. — Уолш ловит ее за руку. — Ты что, хочешь, чтобы я сам все съел? — Он улыбается, но в голосе — едва уловимый призвук мольбы: — Я к тому, что мы уже так долго…

Лени Кларк далеко ушла за последние годы. Нап­ример, научилась не завязывать отношений с людьми, склонными избивать ее до полусмерти.

Жаль, что она так и не научилась восхищаться людь­ми другого типа.

— Я понимаю, Кев, просто сейчас…

Панель жужжит ей в лицо:

— Лени Кларк. Если Лени Кларк на связи, прошу ее ответить.