Бетонная агония

Мне хотелось забиться подальше в угол, в привычные для меня бетонные стены, неряшливо облитые краской, и остаться там навсегда, чтобы меня не трогали так же, как и их, никогда. Однако, вырвавшись из прутьев, я бы не знал, что мне делать, честно говоря, даже не зная, почему.

Может потому, что люди своими взглядами снова и снова будут загонять меня внутрь клетки, не соглашаясь, по старой привычке, с вердиктом судьи. Никогда ещё не видел, чтобы хоть раз задержанные не оставались долго на воле. А, в прочим, всё это пустое.

Я вновь представил, как по дну отражённого хладным небом города бредёт человек, как я смотрю на него из окна. Прислушиваюсь к гулу его шагов и к тому, как яростно они отражаются от пустых стен и мёртвых облаков. Как стоит воротник его тщательно выглаженного гранитного пальто, как он идёт и совершенно не оглядывается по сторонам, в этот момент я даже позавидовал ему.

Помню, что на указательном пальце у меня к тому времени уже остался красный пульсирующий отпечаток, я натёр его авторучкой. Глядя в окно, я представлял себе, сколько же мне ещё придётся писать за свою жизнь, и что последнюю секунду этой самой жизни я меньше всего хотел бы провести, роясь чернильным остриём в белой почве бумаги.

А ещё я думал о пещерном человеке, и как он на самом деле охотился на мамонтов. И стремился ли он заковырять их до смерти? В ряд ли, у него было меньше фантазии, чем у меня в данный момент.

А потом я увидел эту женщину, и мысли мои упорхнули в небо. На вид ей было не больше тридцати, однако мне почему-то казалось, что она была из тех редких дам, которые становятся гораздо красивее в этом возрасте. Во всяком случае, нежели, скажем, девочки из старших классов или заспанные неряшливые студентки. Помню, как её лицо до самых ярко-красных губ скрывала широкополая шляпа.

Весь её облик, весь её силуэт напоминал о старых кинокартинах, о модных джазовых клубах и дыме древних сигар под изрешеченных пулями потолком. Кажется, такой тип персонажей назывался «роковая женщина», из всей одежды они более всего предпочитали красный и никогда не расставались с ним. Наверное, чтобы не было видно сочащейся из их души крови.

Угольные волосы выглядывали из-под шляпы и в притворной непослушности падали на чёрное облегающее полупальто. За его широким вырезом действительно угадывалось что-то красное, но я не обратил внимание, что именно. В отличии от мужчины, её шаги были тихими и какими-то волнительными, а, может, предвкушающими.

Она остановилась у входа в подъезд дома напротив, как раз через улицу от моего. Мужчина немедленно приблизился к ней и начал что-то говорить, женщина слушала его, молча и спокойно, я так никогда и не узнал её голоса. Затем она согласно кивнула и открыла дверь, затем зашла внутрь, и мужчина сразу же отправился за ней.

Нет, я не почувствовал того, что, по мнению взрослых, должен был чувствовать человек моего возраста по отношению ко взрослой женщине. Скорее, всё это время я наслаждался её художественностью, каким-то мимолётным ореолом окружавшей её другой реальности.

Может быть, такое чувство у меня возникало из-за того, что на фоне крохотного серого мирка, она выглядела слишком по-особенному, как будто бы своим светом выбивалась из общей гаммы. А может быть потому, с какой неуловимой грацией и в какой-то странной гармонии она шагала по этим грязным каменным мостовым.

Мне даже показалось, что ей, как и всякому порядочному миражу, должно быть приходилось сильно сосредотачиваться, чтобы не рассеиваться в воздухе алой дымкой.

Но на допросах мне почему-то не верили.

Я всё ещё сидел здесь, на чёрной скамье, испещрённой двумя или тремя надписями, сделанных проворными руками моих предшественников, и смотрел прямо перед собой, не сворачивая.

После случившегося в тот день я не спал всю ночь, а затем сразу же, вместо школы, отправился в ближайшее отделение полиции. Мне даже пришлось ненавязчиво выспрашивать дорогу прохожих, потому как родителям я ничего говорить не хотел.

Ноги донесли меня до отделения, мои слова очень внимательно выслушали, обещали разобраться…а через месяц пришли за мной. Затем увезли подписать показания, и, после допросов, оставили меня в одиночке, из которой я уже две недели почти не выходил. Я не жаловался на камеру, она была в два раза просторней моей комнаты, но мне очень не нравилось, когда меня беспокоили.

Впереди всё ещё говорили, на этот раз что-то о потерянном поколении. Может быть, они хотели сказать «истреблённом», ведь не даром последние опубликованные статистические отчёты показывали чудовищную смертность населения, но, честно говоря, сейчас я не хотел раскрывать рта. Мне казалось, что за каждое произнесённое слово с моих родителей будут брать штраф, а их итак здесь нет.

Когда я в следующий раз выглянул на улицу, то увидел, что в одном из окон на втором этаже дома напротив зажегся свет. На улице уже смеркалось, и на моём столе с тихи жужжанием работала настольная лампа, иначе я бы просто не разбирал знаков. Но свет в том окне казался ярче, каким-то праздничным и слишком торжественным словно…софиты?