Без компромиссов: Гонки по вертикали. Я, следователь… (сборник)

Я вышел на вторую спираль поисков, получив заключение криминалистической экспертизы. Вот тогда-то и вспомнил, как однажды Генка Санаев, размотав невероятной сложности дело о фальшивомонетчиках, на радостях напился и провозгласил: «Сыщики! Любите и уважайте Шерлока Холмса! Этот старый дилетант кое-что умел!»

Мне довелось многое повидать, но разгадывать шарады с пляшущими человечками еще не приходилось...

Лист дела 22

Я послал в Москву в Министерство торговли запрос о клейме на расческе. На интересный ответ особенно не рассчитывал — ведь расческа могла дать только географическое направление поиска. Вот рецепт — штука сугубо индивидуальная, и если бы нам удалось его расшифровать, то очень многое сразу бы стало на свои места.

Я приехал в Управление и поднялся на третий этаж, в НТО — научно-технический отдел. Эксперты, которых мы называем «халдеями», занимали две комнаты, заставленные какой-то совершенно немыслимой аппаратурой и громоздким оборудованием. Сознавая свое превосходство над нами, непосвященными, «халдеи» ведут себя чрезвычайно покровительственно, когда принимают нас в своих владениях. При всем том эксперт Леонтьев встретил меня радушно, хотя сразу же потребовал отчета:

— Какие можете дать показания?

— Я, наоборот, хотел у вас что-нибудь дополнительно узнать насчет рецепта.

— То-то, — иронически прищурился Леонтьев. — Может быть, хоть теперь вы поймете: эпоха личного сыска умирает. Будущее криминалистики — это наука и техника.

— Ага. Точно. Математики будут вычислять фармазонщиков, а физики — хватать ширмачей.

— Цинизм без юмора — это ужасно, — схватился за голову Леонтьев.

— Да? Может быть, — согласился я. — А все-таки, что можно узнать насчет моего рецепта?

— Вы дитя своего времени. Этот типичный сиюминутный практицизм. Возмутительно! С вами нельзя поговорить серьезно.

— Почему же нельзя? Можно. Даже нужно, — робко сказал я. — Только покороче.

Леонтьев, безнадежно махнув рукой, нажал кнопку — на окне опустилась темная штора, и к экрану протянулся дымящийся луч от проектора. Изображение рецепта, который я недавно держал в руках — маленькую замызганную бумажку, — возникло на белом полотне.

— Вот ваш рецепт, обработанный люминофорами и сфотографированный в ультрафиолетовом косо падающем освещении. Общий вид. Нравится?

— М-да. Изумительно, — сказал я. — И что?

— А вот что. — Леонтьев уперся световым лучом указки в верхний край рецепта. — Эта часть, где были штамп поликлиники и фамилия пациента, оторвана. Вот здесь мы видим хорошо сохранившуюся пропись латинскими буквами... Латынь вечна, — назидательно добавил он.

— Еще бы, — поспешил я согласиться. — Язык цезарей и фармацевтов.

— Внизу полустертая печать и неразборчивая подпись, — игнорируя мое замечание, сказал Леонтьев. — Дата — двадцатое августа.

— Значит, рецепт пролежал в кармане две недели, — предположил я. — Но эта дата и подпись врача без печати нам ничего не говорят. Нам нужна печать.

— Вот вам печать, — сказал Леонтьев и сменил диапозитив. В центре печати отчетливо была видна надпись: «++я рецеп++в».

— Ну, это понятно, — сказал я. — «Для рецептов». Дальше.

— Пожалуйста. — Леонтьев показал следующий кадр — круг рецепта с надписью: