Без надежды

Он скашивает глаза на кровать, потом снова переводит на меня:

– Ты велела держаться подальше от кровати, потому что здесь нет совершеннолетних.

Мне не нравится стеснение в груди, которое я ощущаю, когда он смотрит на мою кровать.

– О-о, я имела в виду девятнадцать.

Крутанувшись на месте, он медленно подходит к открытому окну. Наклонившись, высовывается, потом отодвигается:

– Это и есть скандально известное окно?

Он не смотрит на меня, и это к лучшему, потому что если взглядом можно убить, то он был бы покойником. Какого черта ему понадобилось являться и говорить подобные вещи? До этого момента я даже получала удовольствие от его общества. Он поворачивается ко мне. Игривое выражение на его лице уступает место вызывающему, которое я уже много раз видела прежде.

– Чего тебе надо, Холдер? – вздыхаю я.

Пусть объяснит, зачем он здесь, или уходит. Он складывает руки на груди и, прищурившись, смотрит на меня:

– Я что-то не то сказал, Скай? Или соврал, или выдумал?

Из его насмешливых вопросов очевидно, что он кое-что знает, и намеки по поводу окна небеспочвенны. У меня нет настроения играть в его игры. Мне надо печь пирожные. И пожирать.

Я подхожу к двери и открываю ее:

– Ты неспроста это сказал и дождался желаемой реакции. Доволен? Теперь можешь уходить.

Он и не думает этого делать. Развернувшись, подходит к ночному столику, берет книгу, которую дал мне почитать Брекин, и как ни в чем не бывало рассматривает ее.

– Холдер, очень прошу тебя. Пожалуйста, уходи.

Он осторожно кладет книгу на место, потом начинает укладываться на кровать. То есть буквально ложится. И вот уже лежит плашмя на моей чертовой кровати.

Возведя очи горе, я подхожу к нему, нагибаюсь и сбрасываю его ноги. Если придется вытолкать взашей, я это сделаю. Я хватаю его за руки и пытаюсь приподнять, но он непостижимым молниеносным движением притягивает меня к себе, переворачивает на спину и прижимает мои руки к матрасу. Это происходит так неожиданно, что я не успеваю даже оказать сопротивление. Когда я смотрю на него снизу вверх, добрая половина меня даже не хочет противиться. Не знаю, звать ли мне на помощь или срывать с себя одежду.

Он отпускает мои руки и подносит ладонь к моему лицу, потом со смехом проводит большим пальцем по носу.

– Мука, – отмечает он, смахивая ее. – Достала меня.

Он садится, приваливается к спинке и снова кладет ноги на постель. Я по-прежнему лежу навзничь, уставившись на звезды на потолке и впервые при взгляде на них что-то чувствуя.

Я не могу даже пошевелиться, поскольку побаиваюсь, что он не в себе. То есть в буквальном смысле слова душевнобольной. Это единственное логическое объяснение его поведения. И то, что я по-прежнему считаю его невероятно привлекательным, означает только одно: я тоже умалишенная.

– Я не знал, что он гей.

Угу, он псих.

Я поворачиваю к нему голову, но ничего не говорю. Что, черт подери, сказать психу, который отказывается покинуть твой дом и мелет всякую чушь?!

– Я избил его, потому что он был урод. Я понятия не имел, что он гей.

Положив локти на колени, он смотрит на меня в упор, ожидая реакции. Или ответа. Но в течение нескольких секунд не получает ни того ни другого, поскольку мне надо все обдумать.

Я снова поднимаю взгляд к звездам и пытаюсь проанализировать ситуацию. Если он не псих, то явно пытается что-то доказать. Но что именно? Он завалился без приглашения, чтобы обелить свою репутацию и очернить мою? Но зачем? Я ведь одна, и что значит мое мнение?

Если, конечно, я ему не нравлюсь. От этой мысли я улыбаюсь, но мне не по себе оттого, что я рассчитываю на симпатию психа. Я сама во всем виновата. Не надо было впускать его в дом, когда я одна. А теперь он знает, что я проведу в одиночестве все выходные. Если взвесить мои сегодняшние поступки, то чаша с глупостью перевесит. Я предвижу два варианта завершения этого вечера. Либо мы придем к взаимопониманию, либо он убьет меня и, разрубив на мелкие кусочки, добавит в печенье. Так или иначе, мне жаль, что десерт еще не съеден.

– Торт! – ору я, вскакивая с кровати.

Я прибегаю на кухню как раз вовремя, чтобы учуять запах моего последнего кулинарного опыта. Я вынимаю из духовки торт и в отчаянии швыряю его на столешницу. Он не так уж сильно подгорел. Пожалуй, еще можно спасти, погрузив в сахарную глазурь.

Я закрываю духовку с намерением переключиться на новое хобби. Может быть, займусь ювелирными украшениями. Насколько это сложно? Я хватаю еще два печенья, возвращаюсь в спальню, отдаю одно Холдеру и ложусь рядом:

– Пожалуй, мои слова о придурке, который ненавидит геев, были резковатыми. На самом деле ты никакой не темный гомофоб, отсидевший в колонии?

Он с ухмылкой вытягивается на постели и смотрит на звезды:

– Не. Вовсе нет. Весь прошлый год я жил с отцом в Остине. Не знаю, откуда взялась эта история с колонией.

– Почему ты не защищаешься от лжи?

Он поворачивает ко мне голову:

– А ты почему?

Я сжимаю губы и киваю:

– Туше.